То, что Трибель рассказывает, а я его слушаю, стало, видно, для них неотъемлемой частью нашего плавания. И если я поначалу еще удивленно раздумывал, почему Трибель раскрывает мне, постороннему, свою душу, то теперь я только напряженно гадал, как будет развиваться его история. Я уже считал, что, рассказывая об этом именно мне, он поступает правильно.
Он сказал:
— Вы должны знать, что последнее письмо от Марии и мое долгое ожидание, когда от нее совсем перестали приходить письма, не помешали, напротив, скорее, способствовали моему учению. Я словно бы сделал своим девизом отчаянное: «Именно теперь, несмотря ни на что».
Я уже выбрал тему для будущей диссертации и через несколько недель должен был стать ассистентом известного терапевта профессора Фришауфа. Постепенно я понял — и это было главное, — что занятия помогают мне подчинить себе время. Быть может, я бессознательно почувствовал, что однажды останусь один на один с безжалостным, бесконечно тянущимся временем, и вместе с тем надеялся как на чудо, что Мария Луиза в один прекрасный день внезапно войдет в мою комнату. Тайно от всех приедет и придет ко мне, а я, я многого добьюсь к тому времени.
Конечно, я не прекращал попыток разыскать ее. Припоминая то одного, то другого товарища школьных лет, писал каждому из них, просил подать о себе весточку, сообщить, как ему живется, и спрашивал, между прочим, не встречал ли он Марию. Почти все, кому я написал, ответили сравнительно быстро. Они, видно, догадывались, как этот вопрос важен для меня, но никто из них давно Марию не встречал. Один предполагал, что она переехала в другой город, в Пернамбуку, ему рассказал об этом шурин, а другой упоминал про Соединенные Штаты. Попутно они сообщали мне разные новости, например, что Варгас вторично стал президентом и, похоже, на этот раз собирается править прямо-таки либеральными методами: неожиданно он освободил часть заключенных. Мне писали и о том, что меня совсем не интересовало, например, что Элиза побывала на гастролях во многих странах. Один из моих знакомых ничего не знал о Марии, но сообщил, что тетя Эльфрида больше не торгует в магазине. Вероятно, Родольфо взял на себя заботу о ней на склоне ее лет. Так или иначе, но, по словам одних, выходило, что о Марии Луизе уже года два никто ничего не слышал, по словам других, кто-то ее видел недели две назад: она вышла из машины марки «шевроле», великолепно одетая и с сердечной улыбкой поздоровалась с ним; говорят, она обычно живет в доме, который Родольфо получил в наследство от отца.
Разумеется, случалось, что мне нравилась какая-нибудь девушка на нашем факультете; возможно, что со стороны я казался влюбленным в нее, и девушка радовалась этому. Признаюсь откровенно, я и сейчас дружу с одной очень молоденькой девушкой. Дружу. Но и только. Потому что в отношениях с ней, так же как и с другими, обязательно наступит минута, когда она спросит: «Почему ты не договариваешь? Ты что-то скрываешь. Ты понимаешь, о чем я говорю?» Если вопросы становятся очень назойливыми, я отвечаю: «Да, я уже много лет люблю одну женщину. Нет надежды, что она приедет, но я не могу отказаться от ожидания. Пожалуйста, больше ни о чем меня не спрашивай». Обычно вслед за этим наше знакомство кончается.
А тем временем Стокгольмское воззвание уже обошло весь мир. Корея подверглась нападению. В Варшаве состоялся Второй конгресс сторонников мира. А в августе 1951 года в Берлине была большая встреча молодежи и студентов. Густав, с которым я продолжал дружить — он учился на экономическом факультете и должен был в этом году закончить учебу, — радовался моей активности. Не в его характере было спрашивать, что стало с большой любовью, так долго поглощавшей все мои мысли. Я бы уклонился от ответа или сказал бы: «Я все еще жду». И он изумленно спросил бы: «Все еще?..»
Пожалуй, только отец догадывался о моей неистребимой надежде. Когда я приезжал к нему, он меня ни о чем не спрашивал. И именно по его молчанию я чувствовал, что он все понимает. Только однажды, когда я советовался с ним по поводу довольно редкого почечного заболевания, он сказал, улыбнувшись: «Помнишь, у сапожника Теодозио был такой приступ, и вы оба позвали меня на помощь?» Несколько минут мы молчали. Вероятно, он вгляделся в мое лицо, потому что вдруг сказал: «Я думаю, у Марии Луизы давно есть ребенок. И она целиком поглощена им».
Я ничего не ответил, я даже ничего не почувствовал.
Однажды — у меня уже давно была собственная комната — ко мне пришел врач Гейнц Шульц, с которым мы долго жили вместе в студенческом общежитии. Он был немного старше меня и работал ассистентом хирурга. Он сказал: «Я тебя разыскал вот по какому делу: у моего профессора есть друг — профессор Дальке из Лейпцига. Ты слышал о нем: всемирно известный анатом. Кажется, он первый немец, которого после войны пригласили за границу. На большую выставку в Сан-Паулу. Теперь ты, мой милый, догадываешься, о чем пойдет речь? Я думаю, ты не прочь снова повидать Бразилию, друзей и знакомых, которых там оставил. А профессору Дальке нужен переводчик, по возможности врач. Дело в том, что вы должны взять с собой в Сан-Паулу анатомическую модель женщины, все органы которой сделаны из стекла и освещаются электричеством. Это очень сложная и прекрасно удавшаяся совместная работа техников и врачей. Конечно, она затруднит ваше путешествие, но тебя, я думаю, это не остановит. Я видел Дальке у своего профессора, он поначалу был прямо-таки возмущен стеклянной спутницей, которую ему навязывают. Но потом успокоился. Вероятно, понял, что на выставке такой экспонат произведет большое научное, а значит, и политическое впечатление. Когда он сказал, что ему нужен надежный спутник, я сразу же подумал о тебе. И убедил моего профессора поддержать это предложение. Таким образом, если ты согласишься, все будет в порядке».