Я переводил ей также стихи Мачадо, который умер в концлагере. Они были ей понятнее. Как-то мы заговорили о бое быков, и я попытался объяснить ей, что бой быков — не варварское убийство беззащитного животного, а символ — в угрожающей близости быка испанцы видят символ смерти.
Я рассказывал ей о Мексике, где не был, рассказывал, что там художников больше, чем поэтов, и обещал показать позже репродукции с фресок. Вся история Мексики изображена на этих фресках. Мне говорили друзья, что индейцы привязывают своих мулов к дереву, вместе с женой и детьми подходят к фрескам и рассказывают им все, начиная от Кортеса и его злодейств до белой лошади Сапаты.
Потом мы заговорили о великом бразильском скульпторе Алейжадинью, и Герта попросила меня вечером еще раз показать ей фотографии.
Внезапно она спросила меня, смотрел ли я статуи Алейжадинью с Марией Луизой. Я ответил, как оно и было: «Да». И тут Герта произнесла странно прозвучавшие слова: «Я бы стала совсем иной, если бы посмотрела их с тобою вместе. Ты никогда не забудешь Марию Луизу, потому что вместе с ней видел высокую лестницу пророков».
Я не знал, что ей на это возразить. Мне вспомнились часы, проведенные с Марией в Белу-Оризонти. И я почувствовал боль в сердце. Разве можно сравнить застенчивую скромность Герты с золотым сиянием Марии Луизы!
«Но разве обязательно девушку должно окружать сияние? — подумал я. — Есть много богинь — белых и темнокожих — без золотого блеска».
Вскоре пришло неожиданное приглашение. Я и не подозревал, что привлек к себе внимание на курсах, куда ездил каждые два-три месяца. Но мои рефераты оказались, видимо, лучше, чем у других. Поэтому, когда пришло приглашение на конференцию по вопросам тропической медицины в Баии, выбор пал на меня.
В штате Баия, особенно в его столице Салвадоре, наверно, больше материала по этим вопросам, чем где бы то ни было, и больше всего больных. Я никогда не бывал в Баии. Удивительно, что мне снова представилась возможность поехать в Бразилию. Сам я туда больше не стремился.
Но мне важно было побывать в Баии. В этой части Бразилии живет много негров. Гораздо больше негров, чем белых. Я принял приглашение с радостью.
Мой шеф охотно отпустил меня. А Герта огорчилась: «Кто знает, вернешься ли ты? Это страна твоей юности, ты принадлежишь ей всем существом». — «Ну что ты говоришь? — сказал я улыбнувшись. — Совсем в стиле классиков. Все, что можно, я посмотрю — с точки зрения работы это для меня чудесно, — но там я чужой. Всему, чему можно, научусь и приеду обратно в Ильменау. Мы с тобой не бывали еще даже в Эрфурте. Это для меня сейчас не менее важно, чем Салвадор».
Но Герта оставалась грустной. У нее дрожали губы. Она еле сдерживала слезы. Я удивился, как она ко мне привязалась. И понял, что приоткрыл для нее совершенно новый, сверкающий, яркий мир. Это и радовало меня и тревожило.
На прощание она принесла мне букет полевых цветов, хотя знала, что они скоро завянут, и десяток прекрасных зимних яблок. Когда я крепко ее поцеловал, она совсем смутилась. Я подарил ей колечко с голубыми камешками, похожее на цветок незабудки. Я не покупал этого кольца и не мог вспомнить, откуда оно у меня. Мария Луиза таких украшений никогда не носила. Быть может, кольцо принадлежало моей матери…
Скоро вы поймете, Хаммер, что судьба не случайно свела нас с вами здесь на борту, — я должен был рассказать свою жизнь. Она не очень длинна, моя жизнь. Но длинна ли она, коротка ли, я рассказал вам главное. А во многом я и сам еще не разобрался.
— Вы не зря мне ее рассказали, Трибель. У вас станет легче на душе.
— Но мы еще не кончили. Горький конец впереди.
Кто-то хлопнул меня по плечу. Я обернулся и увидел Садовского. Он засмеялся и сказал:
— Спустимся скорее в помещение команды. Я вам кое-что покажу.
Пока мы спускались, он объяснил:
— Монахиня — я говорил вам, что она интересуется командой, — сидит в каюте Владимира Клебса, и он угощает ее кофе с настойкой. Зрелище для богов! Она не думала, что кто-нибудь увидит ее. Сидит и таращит на него глаза. Поглядите сами.
Мы прошли несколько дверей и остановились перед каютой Клебса. Матрос, его сосед по каюте, выдворил нас. Он несколько раз приносил в каюту угощение. Садовский упорно пытался привлечь внимание окружающих к монахине или помешать Клебсу открыть новую бутылку.
Клебс рассердился. Он вышел из каюты и потребовал, чтобы не мешали его беседе. Он сказал, что должен обсудить с монахиней очень важное дело. Я уже догадался, что Клебс и монахиня просто разговаривают и намеки Садовского — сущая чепуха.