Пока они шли вдоль бухты, ветер дул им сбоку в лицо, а теперь дул в спину. Им захотелось побеседовать.
— Это же совсем другое дело, — говорил Андреас. — Так бы и я не прочь — разъезжать с места на место, видеть то и другое, не то что мы: только и знаем, что воду, вода, вода и снова вода.
— Ты тоже вырвешься отсюда, может, даже этим летом!
— Сейчас мне это, собственно, ни к чему.
— А что? Или любовь завелась?
— Пожалуй, да только так, ничего особенного. Просто хочется поглядеть, как здесь все дальше пойдет.
— Когда здесь все кончится, — сказал Гулль, — придется мне хорошенько подумать, как отсюда выбраться да куда бы пристать. Хочешь, поедем вместе?
— Хочу, — сказал Андреас.
Гулль стал рассказывать, что творится на свете. О гаванях, улицах и женщинах. Андреас слушал и изумлялся.
— Совсем другое дело, не то что здесь, ах, боже мой!
Внезапно его охватила острая печаль, как недавно, когда Кеденнек услал его из трактира. Эх, дать бы Кеденнеку пинка хорошего, да и тем же дюнам, и морю, которое загораживает ему дорогу. Ему представилось, что все это придет, быть может, уже в этом году. Но хотелось, чтоб пришло сейчас, чтоб не надо было ждать. Тут Гулль заговорил об «Алессии», и в ответ Андреас стал рассказывать, что у него произошло со смотрителем на рынке и с капитаном «Вероники» — не бог весть что, просто захотелось немного похвалиться. Как вдруг он оборвал свой рассказ и показал рукой:
— А вот и Эльнор!
Тогда, после собрания в Санкт-Барбаре, рыбаки стояли всей толпой на Рыночной площади, но уже к утру большинство двинулось назад. Они кричали: «До следующей встречи!» — а потом разделились примерно на две равные группы, одна повернула направо, другая налево — как и пришли. Их стало вполовину меньше, к тому же они хорошо знали друг друга, а когда несколько человек отсеялось в Вике, стало еще меньше, а напоследок и вовсе небольшая кучка; понуро топая по нескончаемой размякшей дороге, вьющейся меж дюн, они притащились домой, в Эльнор. На рынке в Санкт-Барбаре и в начале пути они только и говорили, что про собрание, но постепенно их речи становились все односложнее и тем, кто вернулся в Эльнор, собрание уже казалось чем-то далеким и не таким уж обязывающим. Когда же эльнорцы и вовсе разбрелись по домам, стоявшим не в ряд, как в Санкт-Барбаре, а защемленным в дюны поодиночке, они первым делом поели, хоть далеко не досыта, а там почли за лучшее залечь в постель. А затем пришла пора осенних штормов, когда стало трудно добираться до собственной двери, а не то что до Бле, да и смысла никакого не было, в халупах было темно и душно, и голод трижды в день усаживал людей за начисто выскобленный стол. Последние зимы были одна другой хуже, а эта — хуже некуда, а следующая обещала быть того хуже, сало таяло на глазах, его не дотянешь и до Нового года, вот такие-то дела. Ветер не выпускал человека из дому, а перед дверью лежала дюна, а за ней другая дюна, а дальше дюна шла за дюной, и так до самого Вика. А Санкт-Барбара и вовсе на краю света, где уж тут думать о собрании!
Андреас сказал: «А вот и Эльнор!» Перед ними по колено вышиной бежала ограда из каменных обломков, она отделяла небольшой песчаный участок от прочего песка, здесь стояли две лачуги, прислонясь к тыльной поверхности дюны. В Эльноре дома стояли не в ряд, как в Бле, они были тут и там затиснуты в дюнную гряду. Это придавало поселку беспорядочный, бесформенный вид. Андреас постучал в ближайшую дверь. Оттуда выглянула женщина и смерила их удивленным взглядом.
— Где мужчины?
— Возятся с сетями.
Они пошли дальше. Там, впереди, кто-то заприметил двух чужаков. Все подняли голову, и один из них сказал:
— Это Андреас Бруйн из Санкт-Барбары.