К вечеру с проходящего судна можно было наблюдать отдаленные огоньки, зелеными и красными нитями прошивающие воду. Даже перед бухтой можно было различить в волнах капли света, вода дробила и уносила их вдаль — пожалуй, даже в открытое море, как и другие отбросы с кораблей или из деревень, — на север, на юг, куда придется.
Мари прогуливалась по молу с двумя подругами, приехавшими с острова на праздник троицы. Двое увязавшихся за ними парней увели приезжих девиц. Мари решила, что пора подняться наверх, она по отдаленному краю обошла веселящуюся ярмарку, где все еще вертелась карусель. Плечи Мари подрагивали в такт музыке.
Один из Бределей-младших, молодой судовладелец, заночевавший в местной гостинице, — у компании вошло в обычай перед путиной посылать кого-нибудь в Санкт-Барбару, — привлеченный заманчивыми огнями, тоже разгуливал по молу. «Господи, до чего тоща!» — подумал он и последовал за Мари. Та на каждом шагу оглядывалась, плечи ее подрагивали все чаще. Тем временем Бредель-младший и вовсе ее настиг. Он был той же местной породы, долговязый и сильный, подбородок со скулами составлял удлиненный треугольник. Мари прибавила шагу, они поднимались по дороге, пролегающей меж домишек и круто уводящей наверх. Молодой Бредель дотронулся до ее спины и стал ей что-то нашептывать, Мари не отвечала и только все прибавляла шагу, но он не отставал. Тогда Мари, смеясь, к нему повернулась, в ее смеющихся глазах светились две крошечные жесткие точки, они понравились Бределю, он счел их за темперамент.
Но вот они миновали скопление лачуг, дорога здесь вела через голую кручу, внизу лежало море, над ними простиралось небо; застыв между днем и ночью, оно устало грозить дождем. Мари шла все быстрее, они шли теперь рядом. Бредель только сейчас увидел вдали трактир. Он прикорнул в уединении, стены его подтеками изъела сырость, глаза поблескивали. Бределя поманили свет и тепло, наконец-то он у цели. Мари распахнула дверь. Однако внутри не оказалось ни тепла, ни света, под потолком тускло горела лампочка, на скамьях и за столами стлались какие-то тени, возможно, их было даже много, он не разобрал. Мари хотела прошмыгнуть мимо, но Бредель очнулся и требовательно схватил ее за руку. Мари, смеясь, отбивалась коленками, но вдруг перестала смеяться и крикнула, задыхаясь от ярости:
— Сматывайся, Бредель, к своим лахудрам, они не гнушаются никаким дерьмом.
Кругом засмеялись, и тут Бредель понял, что их здесь много, да и вообще он только сейчас пришел в себя, в нос ему ударил въедливый, знакомый с детства запах — запах Себастьяна и Санкт-Барбары, запах всех гаваней и рыбацких судов, только там он был разжижен и размыт, здесь же — особенно густ и заборист, словно брал свое начало в этих четырех стенах. Бределя охватило такое отвращение, что он только и думал, как бы выбраться отсюда. Тут открылась дверь и вошел местный рыбак; увидев Бределя, он насторожился и стал спиной к двери, не выпуская из рук щеколду. Звали его Ник, он был мал и тщедушен, но его длинные, словно сплетающиеся друг с другом руки обладали крепостью и тягучестью резины, хотя на первый взгляд не производили впечатления цепкой силы.
Бредель сразу понял, что у этого человека недоброе на уме, однако сделал вид, будто ничего не замечает, и отвел глаза к окну: там вырисовывались два больших и над ними два малых четырехугольника моря и неба; еще не стемнело, как могло показаться внизу, на ярмарке, море и небо были окрашены светлой желтизной. Ник заговорил первым:
— Это ты травил здесь осенью, что рыбакам не пришлось бы голодать, кабы они весь свой задаток не пропивали на троицу?
Свежее молодое лицо Бределя свело презрительной гримасой. Он предпочел пропустить вопрос мимо ушей и продолжал смотреть в окно. Ник уставился на него и в эту минуту увидел то же, что и Бредель: в зрачках Бределя он видел в точности такие же четырехугольники воды и неба, но только крошечные. Ник шагнул вперед.