Воскресным утром — конторы были уже отремонтированы — ждали рыбаков из соседних деревень. В тот раз на зимнее собрание они явились с самого утра, а тут время уже близилось к полудню. Когда наскучило ждать, решили покамест собраться наверху. Потолковали о том о сем, пока не приспело время обеда. Тут народ спохватился, что из окружных деревень так никто и не явился. Местные сидели в распивочной, оставив для пришлых лавку, ступени и задние столы. Однако и теперь всё еще не решались разойтись. Это пустынное светлое помещение, где только в одном конце беспричинно сбились в кучу люди, нагоняло тоску. Поначалу они излили свою досаду в проклятьях по адресу людей, которые поленились или побоялись прийти на зов. А потом и вовсе умолкли. Было светло и жарко. Гулль сидел с рыбаками. Внезапно, словно невидимый груз с потолка свалился — и именно в эту точку, — он почувствовал на черепе тяжесть страха, который точно кулаком придавил его к земле. Прошлой ночью, у Кеденнека, он еще стыдился своего страха, а сейчас — ничуть. Этот страх возник не в сердце, он не пробился наружу изнутри, это страх словно бы и не касался его лично, он не имел к нему никакого отношения, а исходил откуда-то извне. Этот страх был той тенью, которую отбрасывает на людей беда, когда она так близко, что можно коснуться ее рукой.
Все молчали, молчание было непроницаемым, в такое молчание можно было только вторгнуться. И Гулль заговорил. Он сказал этим людям, что они должны держаться вместе и не выпускать в море ни одно судно. Рыбаки придвинулись как можно ближе и жадно слушали. Так, значит, это все тот же Гулль, он твердит все то же, то самое, что им нужно, и, значит, ничто не изменилось. Рыбаки повеселели. Они остались веселы и когда он замолчал: то была не радость по случаю празднеств в честь троицына дня, не радость по заказу, то была единственная в своем роде радость, подобной не бывало ни прежде, ни потом. Чужаки остались в стороне, они нас вероломно предали, и теперь мы одни среди своих. Они заговорили, запели, они выпили и потом хлопали в ладоши. Хорошо, что здесь не было женщин, те пристали бы с вопросами: что случилось? Значит, все уже в порядке? Когда же вам в море выходить? У женщин не бывает других вопросов.
Движение между островом и Санкт-Барбарой значительно сократилось, на пароходах боялись новых беспорядков. Однако, в общем и целом, жизнь продолжалась. В порту для парусников рыбачьи лодки стояли на своих местах точно в таком же порядке, в каком рыбаки оставили их после троицына дня. Правда, они больше не сверкали чистотой, какая-то вялость и апатия, подобно болезни или горю, снедали их мощные тела изнутри.
Но вот на стенах пароходной конторы появилось объявление, гласившее, что Компания объединенных пароходств «Бредель и сыновья» заключила с рыбаками Вика, Бле, Эльнора и др. контракт, согласно которому прежние тарифы остаются в силе, но повышаются рыночные цены на рыбу. Рыбаков Санкт-Барбары призывали принять этот тариф. Объявление было наклеено на ту самую дверь, которую рыбаки взломали. Ее укрепили железными планками, словно сейф, а в конторы компания посадила дюжих молодцов. Рыбаки объявление сорвали. Они ни дома, ни промеж себя ни словом не поминали ни о предложении компании, ни о вероломстве окрестных рыбаков. С вечера стало известно, что окрестные явятся наутро и что выход отложен на два дня. На следующее утро рыбаки Санкт-Барбары в полном составе явились на Рыночную площадь. Рыбаки из других деревень прибыли все вместе к назначенному сроку. Они, возможно, предполагали, что санкт-барбарцы присоединились к новому соглашению, и только по дороге узнали, как обстоит дело. Их лица не отличались от лиц местных рыбаков, предстоящий выход в море не рассеял их угрюмости. Они кивали местным и заговаривали с ними: то, что те не присоединились и продолжают стоять на своем, это, мол, их дело. Но когда отбывающие рыбаки устремились к судам, местные расступились и оставили им такой узкий проход к пирсу, что тем пришлось пробираться как сквозь строй. Они оглядывались по сторонам, в их взглядах появилось что-то неподвижное, хмурое. Между тем местные все больше оттесняли их от пирса в сторону тропы, ведущей вверх, к домам. Приходилось кулаками прокладывать себе дорогу. Но кулаки имелись и у местных, и пришлые разглядели, что в кулаках у тех зажаты не большие пальцы, а ножи. Тут пришлые насторожились, они начали оглядываться на своих и сбиваться в кучу. Но тогда и местные начали стягиваться вокруг них в железное кольцо, нашпигованное изнутри кулаками и ножами. Пришлые напирали, но кольцо сжималось все туже. Все это происходило в абсолютной тишине, не слышно было ни сопения, ни сердитых возгласов. Наконец местные отступили. Сомкнув ряды, они, не оглядываясь, зашагали вверх. И только тогда посреди площади раздались крики о помощи и проклятья.