И последний вздох вырвался из его груди.
— Бесиа, убили нас с тобой! — крикнул вслед за ним Симон и свалился на землю.
К нему подбежал товарищ и, подхватив его, еще-живого, унес в лес. Повстанцы не сразу заметили гибель Бесиа и Симона и самоотверженно продолжали обстреливать, врагов. Противник не успел еще выкатить пушки из Озургети, а потому слабо защищался и нес значительные; потери.
Но Иване и Козиа не дремали. Никто не видел, как они стреляли в спину Симону и Бесиа. И они первые подняли крик:
— Бесиа и Симона убили! Надо спасаться! Услыхав это, люди перестали стрелять и побежали
в глубь леса.
— Не пускай их, бей их! — крикнул зычным голосом князь Дата, скакавший во главе имеретинских всадников, и припустил коня вдогонку убегающим, крестьянам. Однако, всадники не решились вступить в лес, где крестьяне, укрываясь за деревьями, могли перестрелять их. Выкатили городские пушки и в течение нескольких часов обстреливали лес артиллерией. Поставив вокруг города охрану, русские и имеретины вернулись в город. Возвращаясь с поля битвы, князь Дата увидел труп убитого Бесиа.
— А-а, крестьянского генерала убили! Что же теперь будет делать Амбако Шаликашвили без своего
помощника? Это ты хотел отнять у нас крепостных! Теперь тебя съедят волки и шакалы! — злорадно говорил Дата, стоя над трупом Бесиа. К нему подъехало несколько имеретинов и русских офицеров. Они с любопытством рассматривали главаря восстания. Некоторые попытались поиздеваться над ним. Но одному из русских офицеров, видимо, были неприятны эти издевки.
— Говорите, что хотите, а очень дурно, что нашему войску приходится сражаться против. крестьян, Крестьяне — основа государства, они кормят нас.
Многие стали смеяться над этим сердобольным офицером:
— Видите ли, ему жаль, что убили атамана бунтарей!
— Как же не жаль! Убить такого здорового земледельца! — не сдавался сердобольный офицер.
К вечеру поле боя совершенно опустело. Трупы убитых в ту же ночь растащили волки и шакалы.
XVIII
— Всех соседей обошла! Никто ничего не знает! — печально говорила Мана своей матери, высокой сутулой
старухе.
Это было как раз в тот вечер, когда разбили повстанцев. Сухощавое, гордое лицо старой женщины нахмурилось.
— Не знаю что происходит! До сих пор два раза в день приходили вески1, теперь третий день не слышно ничего. И во сне-то его не вижу! Раньше, когда он уходил куда-нибудь, л видела его всегда во сне, а теперь уже четыре ночи он мне не снился, — сказала она.
— Позавчера и мне снилось, будто Бесиа и Симон вернулись и сказали, что победили врагов...
Мана хотела рассказать еще что-то, но в это время на пороге появился ее отец и спросил: — Мана, дочка, нет известий?
— Нет, отец, три дня, как ничего не знаем.
— Что, что? — переспросил Шеварден, отец Маны. От старости он был туг на ухо.
Мана повторила свой ответ. Старик тяжело вздохнул.
— Как же так! Три дня ничего не знать! Сын, надежда моя, стоит под ружьем, а я ничего не могу узнать о нем! Долго ли было мне раньше добежать до Озургети. А теперь со двора не могу выйти. Эх-хе-хе! Стар я стал, одряхлел!
Старик вошел в избу и зябко уселся перед очагом. Мана была лицом очень похожа на отца.
— А где те женщины, которые прячутся у нас? — спросил старик.
—Ушли коров пригнать, — ответила ему жена, и снова обратилась к дочке: — Теперь и ты, доченька, ступай за коровой. Видишь, солнце зашло.
Мана позвала собак, взяла их с собой и пошла за коровой. Раньше она обычно забегала по дороге к своим подругам, звала их с собой, шутила, смеялась. Но сегодня ей было грустно.
«Прежде, — думала она, — мы сразу же узнавал» обо всех событиях. А теперь ничего не слышно. Что, если мой брат и Симон арестованы? Нет, это невозможно, Бесиа не подпустит к себе никого, не посмеют подойти к нему!»
О том, что их могли убить, ей и в голову не приходило. За последний месяц только и слышно было, что повстанцы то обратили в бегство мегрелов, то отбили пушку, то разгромили княжеское поместье.
— Господи, чего я горюю! Все время наши побеждали! Не могли же они за эти три дня потерпеть поражение!
Так размышляя, она приблизилась к роднику, где обычно брала воду. У родника сидел незнакомый человек. Голова его была повязана башлыком, он медленно курил трубку. Сначала ей пришло в голову: не турок ли это? Но что за вздор, какой теперь может быть турок, когда весь наш народ под ружьем...
Она поравнялась с родником и увидела, что тот, кого она приняла за турка, был просто-напросто слуга Иване Козиа. Мана не любила этого человека; однако, зная, что он находился с повстанцами и может сообщить ей сведения о Бесиа и Симоне, она превозмогла свою неприязнь и подошла к нему.