– Строиться на работу!
Тогда на третьих нарах, возле самой стены, поднялась чья-то голова. Это был Али. Он окинул коменданта недоуменным взглядом и спокойно, не повышая голоса, проговорил:
– Верните нашего Хуана.
Комендант и конвоиры стояли, выпучив на него глаза, и, должно быть, ничего не понимали. Прежде чем снова лечь на своё место, Али добавил:
– Без номера триста тридцать три мы на работу не выйдем. Мы не можем. Понял?
И тут со всех сторон послышалось:
– Верните Хуана! Он ни в чём не виноват!
– Верните Хуана!
– Не мучьте Хуана!
Вначале это были робкие голоса. Казалось, люди с нар пробовали уговорить, убедить коменданта в невиновности Хуана.
Но вот просьбы стали превращаться в требования.
– Верните Хуана! – кричали сразу несколько человек. Крики доносились со всех нар. Никто больше не молчал: люди решились наконец поднять голос, открыть свои мысли.
Али молчал и с любопытством разглядывал коменданта, словно спрашивая: «Ну как? Теперь ты убедился, что я говорил правду?» Но комендант уже не обращал внимания на крики. Он подался поближе к двери, готовясь улизнуть при первых же признаках опасности. Али тихонько выругался и махнул рукой.
Если бы я мог объяснить вам каждое движение моих товарищей, каждый безмолвный взгляд, каждый поворот головы! Увы, для этого не хватило бы ни слов, ни сил. Одним этим жестом Али как бы поставил точку на прошлом.
Этот взмах руки означал: «Что бы ни случилось – идем до конца!»
Решимость Али вдохнула в нас жизнь. К нам вдруг вернулось чувство человеческого достоинства. Людям стало стыдно за свою покорность, за рабский труд, за то, что один лишь Хуан нашел в себе силы говорить громко, да ещё такими словами, о существовании которых мы почти забыли.
«Идем до конца!» – так, я уверен, думал каждый из нас. Трудно сказать, чего больше было в этих словах – решимости, отчаяния или готовности покончить со всем, что нас окружало. Скорее всего, это была ненависть, круто замешенная на отчаянии. Может быть, вы знаете, как это называется?
Всё это время комендант стоял у двери, не зная, как поступить, что сделать, чтобы причинить нам наиболее чувствительную, резкую боль. Мы наблюдали за каждым его движением. Эта безмолвная дуэль взглядов продолжалась довольно долго: времени у коменданта было достаточно, – ведь он пришел затем, чтобы повести нас на работу и пробыть в мастерской целый день.
Но вот комендант повернул голову и кивнул конвоирам. Те вошли в камеру, достали из карманов ножи, забрались на вторые нары и принялись остервенело скрести и царапать стену, старательно уничтожая портрет. Мы молча наблюдали за тем, как знакомые черты сливались в огромное серое пятно… Наконец конвоиры спрятали ножи и принялись тщательно стряхивать с себя пыль. Портрета больше не было.
Комендант всё ещё продолжал стоять у двери, не рискуя пройти в глубь камеры. Он больше не предлагал нам строиться и идти на работу. Слишком очевидно было, что мы не выполним его приказания. Наконец он поднял голову кверху, считая почему-то, что с подобным предложением следует обращаться именно к обитателям верхних нар, и сказал:
– Если этот безумец среди вас – выдайте его! Выдайте его, и вам сразу же станет легче! Зачем всем страдать из-за одного?
Комендант ошибся, думая, что мы можем поддаться на провокацию. Да и откуда ему было знать, что мы переживали в то время, о чём думали, какие мысли нас тревожили?
Он ушел, а мы продолжали молча лежать на своих местах. Всё было ясно без слов. То, о чём надо было сказать, мы сказали: здесь нет одного безумца, все мы такие!
…Мне, видимо, не суждено быть героем. Дверь закрылась – и сердце у меня заныло… Я старался заглянуть людям в глаза, понять состояние духа каждого, слиться с ними и избавиться от гнетущей тоски.
В голову лезли всякие мысли. Одно было бесспорно: столкнулись наконец! Глиняный горшок налетел на камень… Может ли он надеяться на удачный исход боя?
Если горшок падает на камень – горе горшку! Если камень падает на горшок – всё то же: горе горшку!
Плохо быть глиняным горшком!
Вот почему я не знал, куда деться от тоски.
Глянул в сторону Васи. Он лежал молча, уставившись глазами в потолок. Я понимал: ему нелегко. Люди пошли за ним, надо было их вести. А куда?..
События развернулись так стремительно, что мы не сумели к ним подготовиться. Все наши мечты во время ночных бесед, все предположения комитета, все предвидения и расчёты – всё это оказалось химерой. При первом же серьёзном столкновении с начальством наша беспомощность и неумение вести борьбу обнаружились с полной силой. Мы были мудрецами – это верно, но верно и то, как сказал Цой, – что мудрец, который много видел, но ничего не сделал, стоит куда меньше мальчишки, сделавшего своими руками хоть одну полезную вещь.
Пожалуй, только Вася знал, что нужно было делать. Да вот случилось так, что уже ничего не стало нужно…
Оставалось только лежать и ждать. Чего? Чтобы нас поодиночке перетаскали наверх или всех вместе задушили внизу?
Но на работу уже никто не пойдет! Это ясно! Даже Пророк, кажется, понял, в какую страшную драку мы вступили, и решил присоединиться к нам. Да. Он тоже не станет работать.
Так ли это на самом деле, или мне только кажется? Может быть, через час или два люди испугаются наступающего голода и покорно построятся в проходе, чтобы следовать в мастерскую? Всё возможно!
Давала себя знать усталость. Руки и ноги болели, словно я работал несколько смен без отдыха или прошел пешком по всем коридорам подземелья; хотелось без конца лежать, забыть обо всём, что нас окружало, не думать о том, что впереди…
В конце концов, я пришел к выводу, что мне совершенно неизвестно, какие мысли осаждают моих соседей по камере, о чём они молятся, на что надеются. Но дальнейшие события не заставят себя ждать. Там, наверху, начальники не сидят сложа руки, да и «капуцин» поможет не нам, а им!
Первое же столкновение покажет, о чём думают люди в нашей камере.
…Я, кажется, задремал. А когда проснулся, в камере всё было по-прежнему. Люди молча лежали на своих местах, только Отто с Шарлем снова затеяли свою бесконечную игру.
– Пеламида! – слушал я шепот Отто.
– Мурена! – так же шепотом ответил Шарль.
– Звездочёт! – после небольшой паузы сказал Отто. На этот раз друзья мысленно плыли по рекам и озёрам, по морям и океанам, вспоминая известных им обитателей водных просторов земли. Вероятно, они ещё долго продолжали бы своё увлекательное путешествие, если бы чей-то тоскливый голос не нарушил тишину, царившую в камере:
– Скоро ли они?..
Все обернулись. Болгарин Иван, лежавший рядом со мною, поднял голову и долго разыскивал взглядом того, кто произнёс эти слова. Не найдя его, Иван сказал, ни к кому не обращаясь:
– Кому-то, видно, скучно стало. – И, усмехнувшись, добавил: – Не волнуйтесь, долго скучать не дадут!
Я тоже приподнялся, чтобы посмотреть на верхние нары, – и замер от удивления: наш Али стоял на коленях лицом к стене, раскачивался всем телом и медленно проводил ладонями по лицу. Он молился!
Это было совершенно невероятно хотя бы уже потому, что до сих пор никто не видел Али за молитвой. Мы долго наблюдали за ним.
Неожиданно на нарах поднялся Пророк – человек, от которого никто до сих пор не слышал громкого слова, и, указывая на Али, высоким срывающимся дискантом торжественно возвестил:
– Он молится сатане!
Вся камера обернулась на этот возглас. Пророк, видимо, намеревался ещё что-то сказать или, возможно, даже прочитать целую проповедь, но тут его прервал насмешливый голос Шарля:
– И разверз бог уста валаамовой ослицы!..
По нарам пронесся глухой шум. Непонятно было, смеются люди или выражают недовольство
– Я голоден! – крикнул вдруг Пророк.
Он уселся на край нар и принялся как-то по-птичьи вертеть головой то в одну, то в другую сторону. Казалось, ещё минута – и вся камера застонет от боли, заскрежещет зубами, люди бросятся на Али и, подобно Пророку, закричат: «Я голоден!.. Мы голодны!..»