Интеллигенция, вызванная к жизни экономическими и общественными передвижениями «просветительной» эпохи, представляла из себя довольно пеструю толпу. В этой толпе сын крестьянина стоял рядом; с сыном мелкого дворянина, сын священника рядом с сыном какого-нибудь лекаря – саксонца, сын чиновника – рядом с сыном мещанина или приказчика. Но вся эта толпа объединена общими интересами, имеет общих друзей и врагов, выполняет общую работу. Ею руководит разночинец – труженик на поприще официальных общественных преобразований. Он количественно преобладает, он сообщает всей толпе умеренно рационалистическое и умеренно оптимистическое миросозерцание.
Прошедший трудную жизненную школу, всем в жизни обязанный исключительно своим умственным дарованиям и трудовой энергии, он выше всего на свете ценит ум и активность, невежество его злейший враг; оно символ гибели, символ отживающей старины. Он свято верует в науку – она должна принести ему победу. Протестующий против привилегий «родовитых» общественных групп, он усваивает теорию «естественного» права. В даль будущего он смотрит бодро. Она рисуется ему идиллией развитой городской цивилизации и мирного, постепенного экономического, общественного, политического прогресса.
Он сторонник рационализма в искусстве, рационализма «делового», утилитарного, поучающего, таков ложный классицизм на русской территории.
В начале XIX века интеллигент-разночинец перестает на время играть первенствующую роль, стушевывается на время в толпе интеллигентов-дворян. Если он изредка заявляет о своем существовании, то должен делать это робко, подделываясь под общий тон и вкусы доминирующей интеллигенции; в противном случае даже и либеральные писатели упоминаемой эпохи окрестят его презрительной кличкой «семинариста» или «торгаша»[7].
Мы не будем вскрывать здесь тех причин, которые создали новую интеллигенцию: вскрытие этих причин заставило бы нас делать пространную характеристику развития крепостнических отношений в конце XVIII и в начале XIX века. Во всяком случае, появление кадров новой интеллигенции есть исторический факт. Земледельческий класс принужден был расстаться с традициями архаической культуры. Новые устои жизни потребовали от него, чтобы он лучше вооружился в борьбе за существование. Перед землевладельцами встал неотвязный вопрос о повышенном уровне образованности. Правительственный указ (1803 года) гласил: «ни в какой губернии никто не будет определен к гражданской должности, требующей юридических и других познаний, не окончив учения в общественном или частном училище».
Дворянство оставило систему примитивного домашнего воспитания. Питомцы деревни устремились в город. Частные пансионы, гимназии, университеты начали образовывать поколения новой интеллигенции.
Из провинциальной глуши пришельцы принесли с собою запас своеобразных впечатлений, настроений, верований[8]. Проводя первые годы детства и отрочества в деревне, они приучились любить природу; окруженные штатом нянек и дядек, этих патриархальных воспитателей, они проникались пристрастием к «простоте патриархальных отношений»: нянюшкины сказки поселяли в них склонность уноситься воображением в мир фантазии; патриархальная среда развивала в них также религиозное чувство. Бессистемность первоначального воспитания, шумная и беспорядочная жизнь помещичьей усадьбы награждала их беспокойной, не способной к упорному, требующему продолжительного внимания труду, мечущейся из стороны в сторону натурой.
Режим городской цивилизации не в состоянии перевоспитать их натуру, дисциплинировать их чувства, внушить им безграничное уважение ко «всемогущему» разуму, направить их на путь упорного труда и активной энергии. Городская обстановка не внушает им: доверия. Они не чувствуют себя «господами истории».
Они попали в общество, которое живет и развивается по каким-то непонятным для них «железным» законам. В тех аристократических и бюрократических салонах, которыми ограничивается их ближайший кругозор, они не видят ни малейшего отрадного явления. Их чувствительное сердце оскорбляется холодной и бездушной толпой, наполняющей эти салоны. Исполненные «бескорыстных душевных порывов», томимые жаждой «вечной» любви, «вечной» дружбы, они встречают лишь «измену», «предательство», «клевету ядовитую», «холодный расчет». А за пределами салонов еще хуже: там они замечают лишь фигуры дельцов капиталистов, там царство плоского материализма и утилитаризма; там процветает «мануфактурная» религия, «мануфактурная» нравственность, «мануфактурная» философия. Там душа человека превращена в «паровую машину», и в этой машине видны лишь «винты и колеса», но жизни не видно.
8
См. книгу П. Мизинова: «История и поэзия. Историко-литературные этюды», стр. 333–389, где дается характеристика дворянина-студента начала XIX века.