В первые месяцы от Мора умерли немногие. Тех немногих предали огнедышащему кратеру повыше в горе, куда добирались по узкой лестнице над пещерой. Этот кратер, сообщили нам люди в белых одеждах, все, что осталось от вулкана, каким он некогда был. Люди эти были жрецами, хотя, наверное, пребывали в этом звании недолго. Они производили впечатление непостоянных и иногда запинались в своих песнопениях. Они принадлежали к нашей расе и ходили, как принцы.
Поскольку наши потери уменьшились, возник своеобразный оптимизм. Казалось, что святость храма и в самом деле предоставила нам убежище. Каждый день мы ходили на молитвы туманным богам, которых я не могла постигнуть. И взрослые, и дети, мы все одинаково стояли на коленях в ледяной пещере вокруг чаши с пламенем, моля о прощении за гордыню, которая разгневала Их. Это тоже казалось мне бессмысленным. Кто мы такие, чтобы молить и выть, стоя на коленях, мы, которые были хозяевами всех людей? Помимо молитв мне было почти нечем заполнить свое время. Никаких развлечений не дозволялось. Мне давали читать книги, но они мне давались туго, так как опять же говорили о наших богах. А некоторые сочинения принцев и принцесс рассказывали только о наших преступлениях и насланном на нас наказании. Однако те, кто признавал свою вину, могли спастись, могли уберечься даже после того, как ими овладеет кома смерти, они уснут, но не умрут и пробудятся целыми и невредимыми через какой-то неопределенный период времени, чтобы вновь обрести свои силы.
Большую часть дня я бродила по недрам горы, заходя в запретные помещения, где висели мантии жрецов, поднимаясь по длиннейшим лестничным маршам в темные места, которые пугали меня.
Главным среди жрецов был принц по имени Секиш. Я страшилась и ненавидела его. Он носил алую мантию, и, в то время как многие из нашего народа отличались очень светлой кожей и волосами, Секиш был темнокожим и черноволосым. Высокий и сухопарый; его черная тень упала на меня, когда он стоял перед сестрой моей матери и бранил ее за то, что она завела любовника-человека.
— Ты выбрала стоящего ниже тебя, — рычал он. — Ты навлекла гнев Могущественных на нас всех.
— Может, мне следовало выбрать тебя, Секиш? — дерзко отпарировала она, и я съежилась вместо нее. Но он выпрямился, и зеленый треугольник у него над переносицей засверкал, словно третий глаз его презрения. Он повернулся и покинул ее, а три дня спустя он объявил запрет на рабов. Они либо покинут гору, либо будут убиты. Те с радостью ушли, в том числе и ее любовник. Он был, как мне казалось, ее талисманом против смерти, и после четырех месяцев надежды она стала первой новой жертвой Мага.
За семь дней умерло еще десять человек. В горе разразилась истерия, и Секиш, Темный, ходил среди нас, буравя нас своими проникающими к нам в душу узкими черными глазами, внушая нам, что мы должны молиться, каяться, признать свою порочность и зло, которое мы создали и которое вернулось, чтобы уничтожить нас.
Теперь с утра до ночи — песнопения, самоуничижения перед каменной чашей. Прекрасная одежда, драгоценности были оставлены. Мужчины и женщины ходили с распущенными волосами, в простых рубашках и туниках, хлеща себя розгами до крови, и хлеща вновь, как только затягивались быстро исцеляющиеся раны. Повсюду звуки ужаса, неистового и искреннего раскаяния, отчаяния, когда повелители людей пресмыкались на коленях.
— Карраказ, — шептала я перед пламенем в чаше, испытывая одеревенелость и боль во всем теле, — я зло на лице земли, я зараза, больная тварь, грязная, проклятая.
Вокруг меня другие шептали так же, как и я. Тучи шепота поднимались, словно пар. Я думала о статуе отца в зале его дворца, о блестящем материале, из которого ее сделали, о том, как я засмеялась, увидев ее и его, стоящих бок о бок, двоих одинаковых мужчин с короткой бородой и длинными волосами. Теперь от него только эта статуя и останется. Я заплакала. Уткнувшись лицом в ладони, забыв про песнопения о собственной греховности, пока на меня не легла, как влага, черная тень Секиша.
— Да, дитя, плачь, — вскричал он своим ужасающим голосом. — Плачь по своему низменному рождению и скверне, которая в тебе, скверна, которой твои мать и отец позволили вырасти из их похоти, — он нагнулся ближе и схватил меня за руку. Песнопение вокруг нас прервалось. — Но, я вижу, ты плачешь не из-за этого. Это мятежное дитя, дерзающее мечтать о своем проклятом прошлом. Это дитя может навлечь на нас Их гнев. Глаза уставились на меня. Он подтащил меня ближе к огромной каменной чаше, и пламя секло светом его лицо. Он держал меня лицом к этому огню и, нагнувшись ближе, прошипел мне в ухо:
— Ты грязь и зло, порождение зла, утробы зла. Сила в тебе — нечистая, ужасная. Полная Сила — молись, молись никогда не обрести ее! Гордыня, порочность, уродство, зло! Ты грязь темных мест, навоз чудовищ в ямине похоти. Говори это. Говори это.
В ужасе я последовала, запинаясь, за ним.
— Я грязь… зло… Сила нечистая, ужасная… Я буду молиться никогда не обрести ее!
Эти отвратительные слова изрыгались вновь и вновь, когда он держал меня железными руками перед пламенем. Я раскаялась, что подумала об отце. Я не поняла, но усвоила. Я стала низкой, грязной. Я сморщилась, сжалась и была проклятой.
Когда он отпустил меня, я убежала в свою келью и свернулась в клубок, спрятав лицо и сжав тело от любого взгляда. Я чувствовала на себе следящие глаза богов, судящие и приговаривающие. Могла ли я усомниться, что я теперь тоже умру, и мое мясо будет падать с костей в темноте?
Однако с новым днем я проснулась, к своему горю. Секиш лежал перед каменной чашей, — вернее, то, что от него осталось.
После Секиша другого лидера не появилось. Однако мы и не нуждались в нем, наши собственные вина и страх служили суровым лидером.
В тот последний месяц смерть повыкосила нас, пока не осталась только кучка, восемь-десять принцев и принцесс из великих домов севера, да горстка жрецов. Если кто и оставался в живых за пределами нашего убежища, то мы не имели никаких известий, равно как и никакой надежды на это. Земля отняла у нас свои дары, отдавшись опять человеческим дикарям, которые некогда владели ею.
А потом раздался гром, поставивший последнюю печать на нашей тьме. Спящая гора заворочалась и задрожала глубоко в своих недрах. Верхние галереи храма обрушились, оставив после себя лестницы, которые вели теперь в никуда, платформы их были отсечены, а помещения завалены рухнувшими камнями. Когда обвал, наконец, стих, обломки завалили высеченные в горе большие воздушные воронки. Теперь воздух, означавший для нас жизнь и пищу, не мог больше поступать, а оставшийся воздух стал затхлым и ядовитым.