Анна до сих пор так и не могла себе объяснить — как она решилась тогда ночью прийти к Иванко. Одна мысль, что он уедет и она долго, а может, и вообще никогда не увидит его, словно лишила ее рассудка. Дождавшись темноты, она, готовая на все, не выдержала и побежала к нему по тайным коридорам и бросилась, как в омут, в его объятия. И не сожалеет. Она не думала тогда о благопристойности, о гневе отца — императора, о дворцовых сплетнях и пересудах. Почему же сейчас она должна всего бояться или даже просто остерегаться? Она смело пойдет к отцу и отдаст ему письмо Иванко. Одеваться!
Торопливо забегали, засуетились слуги. Лихорадочно натягивая на себя одежды, Анна думала, что она отправляется к отцу не с просьбой соединить ее с любимым человеком, она идет отстаивать свое человеческое достоинство.
Когда она шла по императорским покоям, письмо Иванко к василевсу дрожало в ее руке…
Всю неделю шел снег. Он валил непрерывно, наглухо занес дороги, упругие ветры повсюду намели высокие сугробы. Знакомый мир с деревенскими соломенными хижинами бедняков, с каменными домами знатных людей словно исчез, погребенный под снегом. Стражники у стен Филиппополя оделись в толстые кожухи из овечьих шкур и стали похожими на деревенских неповоротливых стариков. Они порой отставляли оружие в сторону и брались за лопаты, чтобы расчистить ходы вдоль городских стен. В некоторых местах за ночь снега наметало чуть ли не до самых зубцов. А ветер со стороны Хема не унимался. Вырываясь из узких ущелий, он свистел, как озлобленный куман, швырял и швырял на город тучи снега, словно хотел засыпать его раз и навсегда. Иванко слушал завывание вьюги, на душе у него было смутно, тревожно, какое-то недоброе предчувствие сжимало сердце. Отправив письмо василевсу, Иванко, как и раньше, не засиживался на одном месте. Он разъезжал по своим владениям, лишь снежная буря заперла его в пустоте огромного каменного дома. Обреченный на бездействие, он предался безудержному пьянству, проклинал погоду и свою судьбу. И в эти дни он по поводу и без повода раздражался, на чем свет стоит бранил своих приближенных. А потом вместе с ними пил из одной чаши, хлопал каждого по плечу, клялся в верности, даже братался. И порой кое-кто, жестоко обруганный и униженный севастом, выходил из его покоев обласканным, унося с собой тяжелый кошель с деньгами или новое высокое звание.
— Хороший человек наш севаст. Широкая душа… — пьяно кричали новые его побратимы. — За такого — хоть в огонь!
Часто посреди ночи Иванко вдруг колотил в щит. Входили стражники.
— Идет снег?
— Идет, твоя светлость.
— Путь на Константинополь открыт?
— Еще нет, твоя светлость.
— Тогда пейте и проклинайте дьявола!
И стражники, вынимая толстые усы из деревянных чаш с вином, кланялись:
— Будь здоров, твоя светлость… Мы согрелись… Теперь до утра не замерзнем.
И стоя опять на ветру, стражники, развеселившиеся от вина, галдели:
— Хороший человек севаст… С таким жить да жить…
С новыми подчиненными Иванко пьянствовал не для того, чтобы понравиться им. Просто он и в Филиппополе оставался таким, каким был всегда — хитрым, умным и отчаянным в делах и в боях, беспробудным гулякой в дни безделья, способным ни за что оскорбить человека, но умеющим тут же и помириться. В длинном списке рангов и званий, в сложной и коварной системе человеческих взаимоотношений судьбой ему было определено особое место. Так или иначе возвышаясь над людьми, он мало обращал внимания на славословия в свой адрес, не очень-то считался с дворцовыми правилами, на страже которых стояли различные паракимомены, протовестиарий[61], евнухи и всякие императорские прихлебатели. Иногда Иванко почитал себя выше всякого василевса, а порой чувствовал, что он беднее и презреннее самого забитого крестьянина.
И к женщинам Иванко относился по-своему. Он не любил их, не считал даже за людей. Они бывали ему, как всякому мужчине, нужны, но он никогда их не выбирал. Ему было все равно, кто она — сестра царицы, дочь знатного богача или бедная пастушка. Но с тех пор, как в жизнь его вошла Анна, что-то с ним произошло, словно сердце его надорвалось и начало кровоточить. Особенно тяжело ему было в эти дни вынужденного безделья, он часами думал об Анне, испытывал ранее незнакомую и невыносимую боль в груди, и, чтобы заглушить ее, много пил.
61