Признавая сложность характера Александра, Вилькен подчеркивает, что в нем скрывалась демоническая гениальность. Кто видит в нем лишь холодного расчетливого политика, тот упускает романтические и политические черты его характера, -говорит историк. Вилькен относит Александра к тем немногим личностям, которые открывали новые периоды мировой истории. По его мнению, едва ли существовал еще кто-либо, кто по своей личной воле наложил бы на мир такой сильный отпечаток, что много столетий спустя развитие мира находилось под влиянием дела всей его жизни. Называя Александра исключительно феноменальным человеком, Вилькен забыл о могучем антимакедонском движении, подчеркивая, что Александр триумфальным шествием покорил весь Восток до Индии. Он выступает против стремления ученых изучить Александра на фоне той социальной среды, которая воспитала и выдвинула его. Такого гения, как Александр, пишет он, нельзя рассматривать как выходца из "среды" или только как "продукт своего времени и страны". Как гений, он идет своим путем, к которому без него никогда не привело бы естественное развитие его народа[51].
Народным царем, управлявшим с самого начала народным войском, называет Александра и Ф. Шахермейр [52]. По его мнению, царь охранял права маленького человека, простого воина, крестьянина и пастуха от произвола крупноземлевладельческой знати и в благодарность за это получил верность солдат. Александр был солдатский царь, совершенно другой, чем надменный представитель знати Филота [53]. Он был светлейший и самовластный, возвышенный и величественный, жестокий и надменный, у него постоянно соединялся гении с силой и насилием[54]. Величие Александра заключает в себе не только возвышенное, светлое, но вместе с тем и все самое темное: в его величии уживаются одновременно нежно чувствующий друг и коварный враг, универсальный благодетель и жестокий тиран, любящий сын и бесцеремонный убийца родственников, человек, приносящий мир, и скрупулезный насильник, освободитель от старых предрассудков и угнетатель свободы, новатор в области высшего человеческого достоинства и последовательный уничтожитель этого достоинства [55]. Величие Александра было соткано из яркого света и темной тени. Для Александра все было дозволено, начиная от возвышенного величия и кончая яростью хищного зверя, от светлейшего духовного до элементарного инстинкта, от живейшей фантазии до последнего холодного рассудка. Александр старался поддерживать равновесие этих отдельных факторов. Их равновесие заключается в полярно расположенных крайностях трусости и разума [56]. Александра автор считает "чудотворцем" в истории, на все времена великим ясновидцем, пророком, революционером [57]. Он был великим полководцем, полным абсолютного и непременного самовластия, сметающим все преграды на своем пути. Какая бы ситуация Александру ни противостояла, он уже знал лучшее решение. Из его школы вышли многочисленные полководцы-диадохи. Но как бы их ни хвалили, они все-таки оставались учениками волшебника по сравнению с мастером [58].
Наконец, Ф. Альтгейм в своей монографии об Александре прямо указывает, что историка не следует упрекать в пристрастии, если он относится с действительным почтением к мыслям македонского царя о государстве. Александр был поэтом и творцом. Его взгляды и сверхчеловеческая величина того, к чему он прикасался, позволяют, с точки зрения немецкого историка, делать сравнения только с Микеланджело. Чего пытался последний добиться от хрупкого, только от сверххрупкого мрамора, то отважился Александр получить от чувствительного материала и еще более чувствительной души тех людей, которых ему послала судьба. Оба дела остались незаконченными. Здесь, как и там, не хватило последнего штриха [59].
Не меньшая идеализация Александра и его деятельности наблюдается и во французской историографии. Здесь, в первую очередь, следует отметить работу Пьера Жуге о македонском империализме и эллинистическом Востоке, вышедшую в 1926 г. с предисловием Анри Берра [60]. В предисловии к этой книге последний указывает, что в вихре завоеваний Александр постоянно сохранял некий реальный смысл и высокие интересы; он был открывателем земель и организатором человечества. Он сочувствовал покоренным народам, особенно персам, которые его приняли как второго Кира. Он хотел объединить даже кровными узами нации и расы, слить два мира в один.
58
Изучая вопрос о соотношении гения и власти, автор считает, что власть связана в одном случае с принципом самоуверенности, в другом случае — с принципом сдержанности. К первому виду он относит Августа, Карла Великого, Петра Великого, принца Евгения и Бисмарка, но прежде всего — Филиппа Македонского. Эти гениальные люди хотя и признавали себя людьми власти, однако никогда не забывали, что власть одного относится к измеримому, рациональному миру, а не к непостижимому, иррациональному. Они, таким образом, приспосабливали свои творческие возможности к принципу меры и определенности. Они были осторожны и владели собой, они всегда были рассудительны там, где действительно была нужна рассудительность. (Fr. Schachermeyr. Op. cit., S. 190, 295). // Совершенно другим является второй тип, к которому принадлежали Александр и окружавшие его люди, а также Кир и в некоторой степени Валленштейн.
Для этого типа была характерна при достижении успеха слишком самодовольная, даже дерзкая вера в собственную потенциальную возможность. Эти люди приписывали себе, сознательно или бессознательно, волшебную силу и удивительную способность сделать возможным неизмеримое и невозможное. Так как этим отважным людям все удавалось сразу, то они всегда стремились к неизмеримым целям, как будто были магами.
Правда, обе группы никогда нельзя строго отделять друг от друга, так как некоторые черты одновременно принадлежат обоим типам. (Там же, стр. 477).