…Вот такое же чувство было в августе сорок первого, когда его подобрала шлюпка с “Ориона”, Тогда он точно знал, что спасение из холодных волн Балтики лишь отсрочка на несколько часов, до рассвета следующего дня. Он давно не вспоминал те страшные дни: исход флота из Таллина в Ленинград. Десятки судов больших и малых. Палубы и трюмы, забитые эвакуированными. Предательски ясное, без единого облачка небо и так медленно спускавшийся в море диск солнца! Вот тогда начался первый налет фашистских самолетов — воющая карусель над беззащитными судами. Свист бомб. Грохот взрыва и страшный толчок, швырнувший с мостика. Когда вынырнул, его “Дубровский” горел.
Давно он не вспоминал август сорок первого.,
Рябов не захотел тогда встречаться с капитаном спасшего его транспорта. Он всю ночь бродил по палубе среди сотен обреченных людей. Поразительно, но многие спали. С заходом солнца фашистские самолеты ушли. И люди решили, что теперь они проскочат к Ленинграду, под защиту зенитных батарей. Но Рябов знал скорость каравана и расстояние до этих батарей. Знал: с рассветом снова начнется карусель.
Он бродил по палубе. И чего только не было там! Ворох книг, возможно, самое лучшее, ценное из чьей-то библиотеки. Детские игрушки, чемоданы, тюки. Споткнулся о велосипед. Еще не отдавая себе отчета, что делает, нагнулся, снял резину с колес. Какой-то паренек вцепился в рукав: “Не трогайте, это мой!” — “Знаю, что твой, снимай куртку”, — сказал ему. Увидев капитанские нашивки на мокром кителе Рябова, паренек присмирен, покорно снял курточку. Лишь тогда Рябову окончательно ясно стало, что нужно предпринять. Сперва заставил паренька закрепить камеру тесемками от ботинок под мышками, затем надул ее. Потом то же самое проделал сам и сверху надел китель. Велосипедная камера, конечно, не спасательный круг, но все же дополнительную плавучесть даст.
Отсрочка кончилась с восходом солнца. В тот день Рябов еще дважды оказывался в воде. И велосипедная камера, интуитивно придуманный спасательный круг, спасла Николая Федоровича, а может быть, и того неизвестного паренька. Она помогала держаться на воде, и Рябов мог тащить за волосы, рукава к обломкам досок, к шлюпкам кого-то… сколько-то людей. После таких передряг, говорят, люди седеют. А вот у него не прибавилось ни одного седого волоса. Только сердце стало барахлить. Бот и сейчас пришлось проглотить таблетку.
Николай Федорович вспомнил все так явственно, будто трижды тонул вчера. Он не был суеверен. Но сейчас зябко повел плечами…
Зашел замполит. Он был крайне озабочен.
— Не могу понять, почему японцы не опечатали радиорубку? Почему они не просто разрешают, а, я бы сказал, провоцируют на радиосвязь?
— Меня это тоже беспокоит…
— Может быть, ловушка?
— В которую мы, как глупый мышонок, полезем? Вы правы, думаю, у радиоспецов на флагмане и здесь, на эсминце, уши распухли от ожидания.
— Но пока эфир наш… Я понимаю, вы можете посмеяться над моей сугубо штатской идеей.
— И я штатский. Какая идея?
— Семьи на берегу давно не знают, где мы, что с нами. В пароходстве могут решить, конечно, что мы с ума посходили. В такое время… Но, может быть, краткие телеграммы собрать у команды и послать?.. — Олег Константинович смутился и замолк под пристальным взглядом капитана.
— Ну что ж… начните с себя.
— Мне некому. Я ведь беспризорщина двадцатых годов. Да и в мужья пока никому не подошел.
— Вы мне об этом не говорили.
— Но вы и не спрашивали.
— Да, простите…
— Чепуха… Если позволите, я обойду людей — и тех, что на вахте, и тех, что в каютах. Так практичнее будет, быстрее.
— Идите, Олег Константинович. Спасибо за идею. Жаль, мне она в голову не пришла.
Помполит начал обход с кочегарки. Сажин никак не мог взять в толк, что хочет от него Соколов, зачем сует в черные лапы аккуратный блокнотик и вечное перо. Пришлось растолковать, вот, моя, появилась такая замечательная возможность. Есть разрешение капитана. Никогда еще помполит не видел на сухом, желчном лице Сажина такой удивительной детской улыбки:
— А я уж привык, что в рейсе все равно как без вести пропавший!
Но блокнот и ручку не взял:
— Измажу. Пиши сам, Олег Константинович. То ж телеграмма, не письмо, все равно жинка печатные буквы получит. Пиши: “Жив, здоров, чего и тебе желаю. О детях не спрашиваю, сама скажешь, когда свидимся”. И подпись мою. А еще перед подписью, что целую, можно вставить? — Кочегар Сажин развеселился, ткнул Марью Ковалик черенком лопаты: — А для нее напиши: Владивосток, всем парням сразу. Готовьте оркестр, а Сажину — пива бочку. Мол, заскучал без пива кочегар.