Приходят и уходят властители, а старинный гончарный круг все крутится и крутится, и руки перепачканы глиной, и возникает из бесформицы, из небытия, растет, вытягивается кувшин.
Незабываем город Киото! Здесь храмы, парки, здесь поныне живы традиции древних народных ремесел.
Миягава, хозяин мастерской, поначалу и внимания почти не обратил на гостей — только поклонился молча и снова сел перед своим кругом: у меня, мол, не музей, мне работать надо, если интересно — смотрите.
На полках проходили первую просушку чайники, пиалы с процарапанным узором, чашки в форме бамбуковых срезов. Только что «родилась» изящная чашка для чайной церемонии, и хозяин наконец вытер руки о фартук. В стороне за невысоким столиком парень покрывал глазурью небольшой сосуд — как выяснилось, предназначенный для варки грибов в японской водке сакэ: строгая дифференциация посуды по назначению очень характерна для японского домашнего хозяйства.
— Сын, — кивнул в сторону парня Миягава, угадав мой вопрос. — В нашей семье четырнадцать поколений занимаются этим ремеслом. Старший сын — уже зрелый мастер, его работы демонстрировались на выставке в Токио.
Кроме «серийной» посуды — впрочем, понятие серийности здесь весьма относительно, ибо любая вещь ручной работы в чем-то неповторима, — Миягава создает и произведения уникальные. Вот недавняя работа— чашка «Четыре времени года». Рассматривая ее, можно видеть, как весна переходит в лето, лето — в осень, осень — в зиму, зима — снова в весну, и так до бесконечности.
— Сколько приблизительно может стоить такая чашка? — поинтересовался я.
— В хорошем магазине — семьдесят-восемьдесят тысяч иен, — подумав, ответил Миягава.
— А сколько времени занимает изготовление такой чашки?
— Дней пятнадцать. Из них полтора-два дня — рисунок.
Керамические коробочки — пудреницы, что ли? — в виде птичек. Чашка с бело-золотым узором на сером фоне: заснеженный бамбук в ненастный день. Работа сына.
Прекрасное, древнее, как человек, искусство.
И вечно молодое, как человек.
Я спросил, испытывает ли кустарное керамическое производство какую-либо конкуренцию со стороны массовой и, очевидно, более дешевой фабричной продукции. Нет, сказали мне, во всяком случае, такие мастера, как Миягава, этой конкуренции не ощущают: люди в Японии с детства так воспитаны, что каждый стремится иметь в своем доме помимо обычной, потребительской посуды что-то уникальное. Но, пожалуй, трудности со сбытом в последнее время возросли…
А вот прямо на улице, на стене дома — выставка детских рисунков: лихо замахнулся битой бейсболист, идут друг на друга, выпятив животы и расставив руки, мастера популярной «борьбы толстяков» — «сумо», вниз головой парят в пространстве космонавты. Тут же — образцы каллиграфии, составляющей в Японии самостоятельный жанр искусства. Знаки иероглифической письменности с их сложным начертанием сами по себе очень декоративны, и естественно, что искусство письма — на грани художества. Причем ценится в каллиграфии отнюдь не сухая четкость, а, наоборот, размашистость и свобода. Очень красивым считается, если на каком-то повороте линия вдруг окажется не сплошной, а как бы прерывистой, если станут вдруг видны следы отдельных волосков писчей кисти. Существуют три основных стиля написания иероглифов: кайсё — наиболее простой и удобочитаемый, гсосё, струящиеся строки, — где отдельные знаки сливаются и, наконец, сосё, с трудом поддающиеся чтению, где превалирует чисто декоративная красота. Декоративные надписи в стиле «сосё» часто украшают посуду, ширмы, всякого рода шкатулки и другие бытовые предметы, причем хозяин, даже будучи грамотным человеком, далеко не всегда может сказать, что именно начертано на принадлежащем ему старинном чайнике: по-видимому, какое-то благопожелание…
А что пишут дети в своей каллиграфии, попавшей на выставку? Да самое разное: «Япония», «бейсбол», «гладкое зеркало неподвижной воды» или «дети ветра». Неважно что, важно как. И еще важно: выводя иероглифы, дети знают, что труды их не будут пылиться где-то на шкафу, взрослые отнесутся к ним с достаточной серьезностью.
И каллиграфия — это искусство
Мне помнится посещение одной из токийских школ — самой рядовой школы первой ступени, как меня уверяли. При входе в школьное здание — построенное, между прочим, после войны муниципалитетом на месте бывшего армейского плаца — прежде всего бросалось в глаза обилие «изобразительной продукции» на стенах: картины, рисунки, рельефы. Чистота красок и трогательная непосредственность линий рождали глубокую симпатию к юным Анри Руссо и Нико Пиросмани из токийской школы-шестилетки. Ни в одной работе не ощущалось того натужного желания рисовать «как взрослые», которое вызывает обычно у зрителя чувство щемящей тоски. Но не чувствовалось и искусственной консервации инфантилизма, являющейся другим, не менее опасным видом насилия над психикой одаренного ребенка. Ну, а уж специальный класс изобразительного искусства заслуживал того, чтобы провести здесь не один час. Урокам по этому предмету в начальной, шестилетней, школе отводится три часа в неделю. Нет, преподаватель не отказывается от хорошо известных нам учебных заданий по изображению куба, цилиндра и конуса, но, памятуя, что в отдельности эти экзерсисы могут одарить ученика лишь стойким страхом перед карандашом и бумагой или в лучшем случае отвадить от искусства недостаточно настойчивых и терпеливых, — разумно и весело сочетает их со свободным творчеством, импровизацией. «Вот перед вами куча глины, — говорит художник своим ученикам. — Возьмите себе каждый по куску и постарайтесь вылепить свой характер». И вот стоят на длинных деревянных полках галереи забавнейших рожиц, не выдерживающих, может быть, критики с точки зрения профессионального искусства, но несомненно выразительных. Нельзя не подумать и о попутном, чисто воспитательном эффекте такой работы: умение с юмором относиться к собственной персоне — качество на редкость ценное, а тут юмор возникает сам собой. Учитель учит своих питомцев видеть прекрасное во всем, в самой фактуре наипрозаичнейшего материала. Попалась на глаза горстка ржавых гвоздей и шурупов? А ну-ка, ребята, что вам в ней видится? И возникает на деревянной дощечке забавная «мозаика»: скор пион, краб, морской конек, цветы. Очень красиво и неожиданно! Клочья фольги — обертки от съеденного шоколада? А ну, малыши, заставим поработать воображение! Тебе увиделась бабочка? Отлично. А тебе — рыбки в бассейне? Вот бумага, клей — действуй! А это полено так и просит само, чтобы его превратили в раскрашенного индейского идола! Брусок легкого пенопластика? Пригодится! Старая шина? Так ведь у нее же великолепная фактура! Какие-то маски, чудища, некий полукомический вариант роденовского «Мыслителя» — скульптуры, вообще говоря, очень любимой в Японии…
В начальной школе
Урок рисования
Покидая школу, шестиклассники (в Японии дети оканчивают последовательно три школы, по системе шесть — три — три года, школы эти независимы друг от друга и подчиняются разным ведомствам, обязательны лишь первые две ступени) оставляют прощальный подарок — какую-нибудь коллективную работу. В той школе, где побывал я, один из недавних выпусков оставил живописное панно, другой — большой деревянный рельеф «Насекомые» и т. д. Все это хранится в школе и составляет предмет ее гордости. Правда, мне рассказали, что в последнее время раздаются голоса о необходимости сделать обучение в японской школе более прагматическим, приблизить его к требованиям жизни, уделить больше внимания физике, химии, математике и другим отраслям знания, имеющим непосредственную прикладную ценность. И произвести это предполагается, конечно, за счет не столь полезных «уроков прекрасного»…