«Национализм — главная нота в новой волне студенческого движения», — писал публицист Кёяки Мурата в газете «Джапан таймс» уже позднее, в августе. Скорее всего, это сказано слишком категорично, но отнестись с полным пренебрежением к этой оценке было бы, наверное, ошибкой.
Левых различного толка несравненно больше, чем правых.
Но если у правых в последнее время наметились тенденции к объединению сил, то у левых, скорее, обратное.
«Растет вражда между Японской компартией и ультралевыми студентами», — радовалась «Джапан таймс» еще в июне 1969 года.
Как ни трудно разобраться в мешанине оттенков и пестроте групп, нельзя не заметить, что роль, которую играют ультралевые, порой двусмысленна и коварна. На живописание их художеств пресса всегда особенно щедра, не скупо даются и иллюстрации. В этом не так уж трудно угадать определенный расчет. Мне приходилось слышать догадки, что наиболее «яркие» бесчинства ультралевых поощряются, если не инспирируются полицейскими властями. Цель простая: дискредитировать студенческое движение, в том числе и прежде всего то действительно серьезное и здоровое, что в нем есть. Напугать обывателя — и даже не только стопроцентного обывателя, но и просто рядового гражданина, который отправил сына учиться в университет, тратит на его содержание деньги, а сын, вместо того чтобы учиться, бегает по улицам в мотоциклетном шлеме! И даже когда на первых порах родители понимают сына, в чем-то сочувствуют ему — их понимание и сочувствие могут перейти наконец в раздражение, если каждый день убеждать их, что студенческие беспорядки — это лишь проявление неконтролируемой страсти к разрушению…
Борьба продолжается. Активисты собирают подписи под воззванием о запрещении атомного оружия
Публицист Хисао Ока пишет в сборнике «Новая Япония», выпущенном издательством «Майнити» к открытию «ЭКСПО-70», что в начале событий правительство до поры до времени «уважало принципы академической свободы и заняло позицию «поживем — увидим», до тех пор пока публика не стала спрашивать: что же собирается правительство делать по поводу студенческих волнений?.. Такие голоса, — продолжает Ока, — усиливались по мере интенсификации событий…»
В одной из газет было напечатано читательское письмо, автор которого, возмущаясь «либерализмом» властей по отношению к бунтовщикам-студентам, призывал брать пример с такой «передовой и цивилизованной страны нашего времени», как… Южно-Африканская Республика! Вот уж где, мол, проблема общественного порядка и спокойствия решена идеально…
Это письмо — и средство пропаганды, и результат ее.
Оно знаменательно.
То, что я начал с противоречий и слабостей молодежного движения и уделил им столько места, вовсе но означает, что я не увидел в его рядах отличных парней и девушек честных, смелых, самоотверженных, мыслящих, желающих добра миру и своей родине.
Я помню их патрули на Гинзе в начале августа, в годовщину трагических дней Хиросимы и Нагасаки. Держа перед собой документальные фотографии городов после атомной бомбардировки, они обращались к прохожим через динамики-усилители:
— Не забывайте! Не предавайте память погибших! Протестуйте против ремилитаризации экономики…
Я вспоминаю их в Иокогаме — продающих номера студенческой газеты с протестом против поездки премьер-министра в Америку для переговоров о продлении «договора безопасности».
Я видел их в Фукуока, на острове Кюсю, возле одного из университетских зданий, которое стояло в полуразрушенном виде, напоминая военные годы, хотя разрушение было «свежим»: несколько месяцев назад на этот корпус, по счастью еще не достроенный и поэтому пустой, обрушился реактивный самолет с близлежащей американской авиабазы.
И шумной постановке хиппи я мог бы в известной мере противопоставить спектакль в столь знакомом пам жанре «поэтического театра», поставленный токийским Художественным театром, а проще говоря — группой энтузиастов во главе с молодым режиссером Кадзуки Кобаяси. В этом спектакле читаются антивоенные стихи, звучат письма убитых на войне студентов Токийского университета. «Мы чаще и чаще задумываемся: почему они умерли?» — сказал мне режиссер, И очень уместно «прозвучали» вмонтированные в спектакль кадры из документального фильма о Вьетнаме…
Да, билеты на этот спектакль не берутся «с боя», как на «Волосы». Респектабельная публика пе пробивается в зал, исполненная стремления пережить острое ощущение «эпатажа». Да, может быть, не все отработано у исполнителей, посвящающих любимому искусству свободное от службы время. Но у всего происходящего есть своеобразное суровое обаяние, спектакль заставляет думать.
Кобаяси связывает свою деятельность и с определенной эстетической программой. Его лозунг — «Пусть японский язык зазвучит красиво!» Чтобы серьезное поэтическое слово вышло к широкой читательской аудитории, считает он, нужно сперва «научить» его звучать. Это сложная и своеобразная задача, ведь традиционно японская поэзия связана больше с письменным начертанием, чем с произнесением вслух…
Я мог бы рассказать и о многих других встречах.
Но зачастую даже в тех случаях, когда было четко понятно, чего ребята не хотят, что их конкретно не устраивает сегодня, — мне не удавалось уловить, чего же им нужно, так сказать, в перспективе, во что они верят, каков их положительный идеал, конструктивная, пусть не сиюминутная программа. Более того, иногда казалось, что и необходимость иметь такую программу как-то не очень внутренне ощущается, а настойчивые расспросы о ней воспринимаются как проявление чуть ли не буржуазного позитивизма. Романтические лозунги «Мы — против всех авторитетов», «Все разрушить!..» популярны не только среди крайних «леваков», можно сказать, что на них существует некая мода, и не исключено, что, как и всякая мода, она имеет своих модельеров.
В одном из университетов Хоккайдо мы беседовали с группой студентов. Не о политике, упаси бог, — о делах сугубо академических, благо университет оказался одним из немногих, где какие-то занятия все-таки шли. В числе собеседников была юная студентка — сама женственность, само изящество; если бы не современная модная кофточка, можно было бы подумать, что девушка сошла с одной из старинных ширм в каком-нибудь киотоском храме. Она поведала, что в свободное от учебы время занимается уже второй год в школе «икэбана» и в школе чайной церемонии, любит музыку и поэзию.