Нас пригласили принять участие. На подушках, за столиками на низеньких ножках, составленными в виде буквы «П», сидело человек сорок. На эстраде поместился небольшой оркестр из флейт и национальных струнных инструментов самисен. Как я понял, этот оркестр не был приглашен специально: время от времени кто-то из музыкантов спускался в зал выпить и закусить, и тогда кто-нибудь из-за стола — всякий раз это был новый человек — подменял его. По очереди выходили на эстраду и пели: кто по собственной инициативе, кто по просьбе присутствующих. Японцы вообще очень любят петь, и никому не приходит в голову отказываться, если попросят, ссылаться на отсутствие голоса или слуха: каждый уверен, что его вокальные упражнения будут встречены доброжелательной улыбкой. Иначе просто быть не может.
Танцевали народные танцы: шли «с притопом и прихлопом» по кругу, женщины — молодые и старые — взмахивали над головами цветными платочками. Наверное, правы знатоки: есть в танцах Амами Осима что-то очень свое, восходящее к седой, глубокой древности, непохожее на то, что можно увидеть в «основной» Японии. Но я не мог отделаться от ощущения схожести этих танцев с крестьянским русским хороводом, — или, может быть, потому возникло такое ощущение, что очень уж знакомо выглядели загрубелые, с потемневшей кожей, крупные руки и обветренные лица островитян?
Пришел директор гостиницы, неожиданно заговоривший со мной по-русски. Правда, его русского языка хватило ненадолго, но ведь и простое «здравствуйте!» в этом дальнем уголке земли способно удивить. Оказывается, был в плену после 1945 года, работал в Сибири, там и приобрел свои лингвистические познания. Это была не первая встреча такого рода. И всякий раз удивляло чувство, с каким вспоминают люди эти времена. Говорят откровенно: да, было трудно, да, работа была тяжелая, — так иначе и быть не могло, плен есть плен. Но тут же вспоминают о каких-то добрых и справедливых людях, о сердобольных женщинах, приносивших японцам хлеб, хотя и сами они жили в ту пору нелегко. Вот и директор вспомнил имя какой-то девушки Гали. Что с ней сейчас? Наверное, у нее, как и у него, взрослые дети. Пусть советский гость напишет об этом разговоре, может быть, Галя прочитает и узнает, что один человек на острове в Тихом океане до сих пор хранит о ней добрые воспоминания… Вспоминают, что русская администрация не позволяла пленному офицеру ударить пленного солдата, решительно пресекала подобные проявления былой субординации. Не все, вероятно, вспоминают годы плена именно так. Я говорю лишь о том, что слышал. И могу добавить, что один из бывших солдат — Сиро Хасегава — стал писателем и, посетив нашу страну через много лет, написал книгу «Вновь обретенная Сибирь» — очерки, переводы стихов сибирских поэтов…
Утром заблестели на солнце прибрежные скалы и обозначился четкой линией горизонт, за которым — Окинава. У подножий пальм цвели колокольчики — те самые «цветики степные». Шумели под ветром низкорослые кусты, в которых, уж наверное, гнездятся змеи хабу, составляющие одну из достопримечательностей острова Амами Осима. Именно про хабу мне и осталось рассказать.
Незадолго до поездки в Японию мне довелось побывать в змеелаборатории во Фрунзе и даже написать статью о нуждах добытчиков ценнейшего змеиного яда — а теперь вот и в Надзе пришлось попасть в такое же учреждение.
Как сравнивать?
Если говорить о научной квалификации сотрудников, то, конечно, японский змеецентр не выдержит конкуренции с фрунзенским. Пожалуй, также и по части технической оснащенности: если во Фрунзе для изъятия яда у змеи пользуются электродами слабого тока, то на Амами Осима применяют механическое раздражение.
Накамото, хозяин, директор и ведущий сотрудник «Хабу-центра», берет реванш в другом: его заведение расположено в светлом и чистом трехэтажном белом здании на берегу моря; кроме лаборатории тут же находится и небольшой музей, и магазинчик, в котором можно купить изделия из змеиной кожи (сумочки, кошельки, пояса, туфли), а также патентованные лекарства, производимые в столице из поставляемого «фирмой Накамото» сырья. Дважды в сутки, облачась в белый халат, Накамото водит экскурсии по своим владениям, дает пояснения к экспонатам и диаграммам. На одного амамиосимца приходится, по его утверждениям, не менее семи змей, в нынешнем году было укушено двести пятьдесят человек. Смертных случаев, слава богу, не было. А тринадцать лет назад, в тридцать первом году эры Сева по японскому календарю, от укусов погибло двенадцать человек. Такие благотворные перемены объясняются, конечно, успехами медицины, и в частности применением сыворотки, которая приготовляется из яда самих же хабу, получаемого здесь, в «Хабу-центре».
Но самое интересное ждет посетителей в конце экскурсии. В небольшом зальце на третьем этаже Накамото усаживает своих гостей и устраивает небольшое шоу. Сперва он демонстрирует, как отбирается у змеи яд. Для этого из ящика выдергивается двухметровая змея, которая на секунду свободно распластывается на бетонном полу. Жутковато! Вся надежда на опыт хозяина, который, по его словам, шестнадцать лет обучался ловле змей и обращению с ними и лично поймал их более двухсот тысяч. Его рука не ошибается и на этот раз: змея поймана, пасть ее, светло-розовая изнутри, распахнута, чуть ли не вывернута наизнанку. Пока Накамото объясняет, хабу висит беспомощно, не в силах даже хвостом пошевелить. И вдруг жалко ее становится, хоть и змея. Плохо быть змеей на Амами Осима!
А посредине зала, в разделенной надвое клетке, ожидают своей минуты участники предстоящего представления: хабу и мангуста. Змея нервничает и «тренируется»: кидается время от времени на сетчатую перегородку. Мангуста совершенно спокойна, только смотрит, конечно, в сторону противника, и в этом взгляде, даже чуть меланхолическом, читается ясное понимание своего предназначения: я, мангуста, для того и живу, для того и существую, чтобы при первой возможности схватить за шкирку вот эту желтоватую длинную гадину и грызть, пока она не перестанет извиваться. И никакого нет в моей крови противоядия, это вы, люди, сами придумали, чтобы себя успокоить, и в каждой драке я рискую жизнью, — вы слышали, хозяин сказал, что на всякий случай у него наготове другая мангуста. И даже если победа останется за мной, что, впрочем, бывает почти всегда, это не значит, что я останусь жива: в ходе схватки можно запросто подхватить смертельную дозу яда…
Накамото поднял перегородку, и сражение началось. Мгновенно. Голова пресмыкающегося моментально оказалась в зубах зверька. За время боя мангуста только два или три раза поудобнее перехватила челюстями змеиную голову.
Я вспоминал, конечно, Киплинга — историю бесстрашного Рикки-Тикки-Тави и ликующую песнь птицы-портного Дарзи:
А потом вернулся к прозе и подсчитал присутствующих: больше двадцати человек зрителей. Каждый билет — триста иен. Значит, несмотря на ранний час, в маленьком островном городке, где все, казалось бы, все уже знают и все видели, Накамото заработал дополнительно больше шести тысяч иен, из которых часть, правда, придется списать на «израсходованную» змею и на возможный риск с мангустой. И заодно — поднял уважение и интерес к своей редкой и опасной профессии.
Корабль, на котором плыть мне обратно в Кагосиму, оказался тот же самый — «Такатихо мару». И опять были волны, и звезды, и доброе тепло толстой белой трубы, возле которой я нес свою заполуночную вахту. Но настроиться на должный романтический лад снова не очень удавалось. Может быть, мешали пять черно-белых коров, за рога привязанных на палубе. Куда и зачем их везли — не знаю, но о том, что морское путешествие едва ли означает поворот к лучшему в их бессловесной судьбе, — догадывался. Коровы, кажется, тоже.
Качались светила над снастями.
Если бы мое путешествие состоялось лет на десять раньше, я наверняка перебирал бы сейчас в памяти экзотические подробности. С возрастом сильнее стремление — порой даже неосознанное — заглянуть глубже под яркую цветную обертку жизни. Вспоминались люди: лица, руки, слова.