Историк Ояма с его смешными грелками и серьезными размышлениями об исторической справедливости.
Крестьяне, плясавшие в гостинице на свадьбе.
Работницы ткацкой «мануфактуры».
И трехлетняя Митиё, которая сказала, глядя мне в глаза: «У тебя очень странное лицо…»
Из путевого блокнота
У входа в буддийский храм Госин-дзи нас встретило изречение.
«Человек есть вечная загадка. Декарт», — перевели мне.
Буддийский храм — и вдруг Декарт!
— Ничего удивительного, — сказали мне. — Здешний священник господин Кидзу, человек образованный и разносторонний…
Деревянная рыба над входом в храм служит колоколом
А в следующую секунду и сам Кидзу появился на пороге храма, радушно приглашая войти: интеллигентный, с располагающим умным взглядом, в прошлом — питомец Токийского университета по отделению индийской философии, поклонник Декарта и поэт. Да — и поэт. Позднее он показал несколько своих стихотворений. Именно показал, потому что стихи были начертаны по всем правилам японской каллиграфии на квадратных листах картона — такие листы специально изготавливаются и продаются в Японии. «Цветы прекрасны, а солнце кругло», — гласило одно из стихотворений. «Только цветы и пища существуют», — утверждало другое. Это не цитаты, это целые и законченные стихи. Более пространное стихотворение, напечатанное в журнале «Лайонс-клуба», членом которого состоит священник, называлось: «Я — дельфин».
— Я чувствую себя молодым дельфином в этом мире, — пояснил Кидзу, и я не мог не поразиться, насколько это совпадает со стихами русского поэта о душе, которая
— У меня есть кое-что, интересное для вас, — сказал вдруг Кидзу и принес две большие старинные тетради в твердых обложках. Одна из них открывалась документом на русском языке, который мне показалось небезынтересным скопировать и привести здесь полностью.
Прошение
Сбор добровольных пожертвований
за исправление здания храма
Весной 1857 года прибыл в Нагасаки первый из Русских военных судов фрегат Аскольд. Командиром на нем в это время был г. Унковский. Вследствие продолжавшейся здесь около десяти месяцев починки фрегата, со своей командой, т. е. более 600 человек, жил в храме Госин-дзи, в д. Инаса (ныне — район города Нагасаки. — И. Ф.). Он же был первым из Русских, познакомившимся с этим храмом.
Вскоре после ухода означенного фрегата прибыли корвет «Посадник» и фрегат «Светлана». Командиры их гг. Бирилев и Бутаков также жили в этом храме. С этого времени офицеры и даже низшие чины с Русских военных судов, стоявших в Нагасаки беспрестанно, приезжая в д. Инаса, оставались в храме на ночь, потому что в это время часть храма была отдана внаем, по просьбе командиров, отряду судов и служила лазаретом для больных и местом отдыха для офицеров.
Прежде на земле, принадлежавшей храму, хоронили всех умиравших здесь моряков с иностранных судов, а русскому отряду судов в Тихом океане отдана была для кладбища отдельная, с прекрасным видом, возвышенность, за присмотр за кладбищем храм получает от Русского консульства в Нагасаки по 2 доллара за каждый месяц, но, к сожалению, многия части в самом храме и в других зданиях сгнили, грозят обвалиться, и вынуждают меня обратиться к сбору пожертвований на их возобновление. По этому поводу я обращаюсь к японским, китайским и другим иностранным жертвователям, имеющим отношение к храму Госин-дзи, вынужден обратиться с просьбой к гг. Русским морякам, кладбище которых при храме, пожертвовать сколько можно на поддержание храма, — исполнением просьбы премного обяжете.
Главный Бонза Хоозен в храме Госин-дзи, в д. Инасе. Осень 1886 года. Переводил М. Мороока.
А далее — список жертвователей: «Адмирал г. Кроун — 10 рублей». Рубли, доллары… Часть даже сохранилась неизрасходованной: сторублевка с портретом Екатерины II — знаменитая «Катенька», пятисотрублевка — с Петром Великим, четвертная — с Александром III…
А потом мы поднялись на ту самую «отдельную, с прекрасным видом возвышенность», о которой говорится в «Прошении». Странное чувство охватывает, когда читаешь русские имена на замшелых, кое-где треснувших от времени плитах.
— Напишите о них стихи, — сказал Кидзу, — и пусть в ваших стихах оживут их души.
На стене у меня висит календарь, привезенный из Японии. Его украшает изображение красного легкового автомобиля-фаэтона: «Санбим», 1926 год, изготовители — «Санбим мотор кар компани», Вулверхэмптон, Англия. И далее — технические данные машины.
Изображениями всяческой старой техники в Японии часто украшают обои и фарфоровые пиалы, бумажные пакеты для покупок, и кожаные кошельки, брелоки и женские косынки, летние рубахи и «корочки» записных книжек. Уж не знаю, сами ли японцы это придумали или пришло откуда-то с Запада, — по, право, если и позаимствована эта идея, то не зря. Для художника-оформителя все эти «викторианские телефоны 1878 года» и стефенсоновские паровозики открывают удивительный мир в чем-то наивных и в чем-то неожиданно трогательных, полных своеобразного изящества линий. Наверное, современниками они воспринимались иначе, но сейчас мы видим их уже сквозь магический кристалл времени.
Их контуры западают в память. И какой-нибудь подросток, читая книгу о недалеком прошлом, точнее представит себе «материальный колорит» эпохи. И сама техника — создание рук человеческих — покажется ему уже не бесстрастным рационалистическим богом, требующим поклонения, и не чудищем, грозящим поработить человека, как говорят и пишут испуганные гуманитарии, а по-своему живым царством, где что-то рождается и умирает, где есть свой лиризм и даже грусть…
Кого только не встретишь под гостеприимным кровом недорогого токийского отеля «У. М. С. А.», принадлежащего Ассоциации молодых христиан, международной организации, название которой как раз и «зашифровано» в названии гостиницы! Гостиница эта, расположенная в старом, европейского типа, здании с толстыми стенами в студенческом районе Канда, по-своему примечательна. Сквозь перекрытия этажей откуда-то сверху порой доносятся песнопения: на крыше, оказывается, расположена часовня. В вестибюле — репродукции картин Милле: творчество этого французского художника («Собирательницы колосьев», «Крестьянки с хворостом») почему-то очень популярно в Японии и прочно ассоциируется с христианством. На столах, в тесных, обставленных потертой мебелью номерах приезжающих встречает строгий, упрятанный под стекло свод правил, призывающий вести себя в согласии с нормами «доброй морали»: после двенадцати не шуметь, женщин в номера не водить.
Гостеприимством «молодых христиан» пользуются, правда, не одни только верующие христиане, как можно судить хотя бы по тому факту, что автор этих строк оказался постояльцем «У. М. С. А.». И не одни только молодые, коли уж встретились мы и разговорились однажды у лифта с Питером Уайтом из Сиэтла, высоким, сухощавым и седым, чуть прихрамывающим, в клетчатой рубахе навыпуск.
— Кто вы по профессии, мистер Уайт? — спросил я вскоре после того, как мы познакомились.
— О, я переменил много специальностей! — засмеялся он. — Я был журналистом, я был клерком, я был преподавателем…
— И что же вы преподавали?
— Экономику, — снова засмеялся Уайт.
— А почему вы смеетесь! Экономика — очень серьезная наука. И я, в частности, ею очень интересуюсь.
— Ах, мой молодой друг! Экономика — это не наука, это религия! Человек выбирает себе веру и молится по ее законам. Я понял это и простился с экономикой. Накопил немножко денег и теперь путешествую. Я ничего не могу поделать с этим миром. Я могу только наблюдать и думать. Делать — ничего не значит, мыслить — значит все.