— Сию же секунду разойдитесь! — прокричал он.
Джонатан, не мешкая, повиновался: опустил клинок и сделал шаг назад.
Это едва не стоило ему жизни. На сей раз Брюс сделал последний свой выпад. Клинок рассек рукав рубашки Джонатана, чудом оставив его невредимым.
Однако действие яда было незамедлительным. Брюс неожиданно вытянулся в струнку, уронил саблю на землю. На лице его отразилось выражение крайнего недоумения. Казалось, он не испытывал ни мучений, ни даже испуга. Однако ноги его вдруг подкосились, и он тяжело рухнул на землю. Доктор бросился к шотландцу и бегло осмотрел его.
— Боже праведный! — пробормотал он. — Этот человек мертв!
Наступило молчание. Никто не в силах был вымолвить ни слова. Джонатан, единственный из всех, понимал, что своим уколом не мог убить Оуэна Брюса.
Доктор более тщательно, но по возможности быстро обследовал тело Брюса.
— Эта царапина стоила мистеру Брюсу нескольких капель крови. Поэтому победа по праву принадлежит мистеру Рейкхеллу. У Брюса, должно быть, оказалось гораздо более слабое сердце, чем мы могли предполагать. У него все симптомы внезапного сердечного приступа.
Райнхардт Браун сохранял отсутствующее выражение лица. Его рука нащупала пузырек с ядом. Он избавится от него, как только они тронутся к тому месту, где оставили лошадей. Они будут проходить недалеко от края утеса, возвышающегося над морем. Тогда он незаметно бросит пузырек вниз. Пройдут столетия, прежде чем кому-то придет в голову подобрать отравленные осколки.
Браун за свою жизнь поубивал стольких людей, что при всем желании не смог бы испытать прилива радостных эмоций после успешного завершения своей миссии. Единственное, что радовало невысокого гражданина Гамбурга — это пятьдесят золотых гиней, так легко перебравшихся в его карман.
Дом на Белгрейв-сквер казался таким далеким из чудесной усадьбы старика Сун Чжао в Кантоне. Дом в Лондоне и все, что с ним было связано, порою представал частью совсем иной вселенной.
Дети были безгранично счастливы в Кантоне. Элизабет радостно наблюдала за тем, как цвели ее подопечные. К прислуге они обращались только на кантонском диалекте, легко переговариваясь с поварами и садовниками, горничными и охранниками. Они были бдительны и всегда выполняли неписаное правило: не выходить за высокие стены усадьбы без сопровождения охраны и без личного разрешения Кая. К старшим они обращались с неизменной почтительностью и уважением, и это никто в Китае не счел бы странным, но английских и американских детей повергло бы в изумление. За столом они, разумеется, уплетали за обе щеки, но манеры их были к тому времени доведены до такого блеска, что ни Элизабет, ни Руфь ни разу не обращались к ним с каким-нибудь назидательным словом.
И в самой себе Элизабет ощущала перемены. Возможно, думала она, причиной тому сам дом, где прошла вся юность Лайцзе-лу. И теперь, среди пышной растительности, любуясь цветочными клумбами, изящными мосточками, плавающими в прудах листьями лилий, она обнаружила истоки той внутренней чистоты, которая столь много определяла в характере Лайцзе-лу. Однажды, когда дети отдыхали после обильного полдника, она решила поделиться своими чувствами с невесткой.
— Когда бы раньше я ни встречала Лайцзе-лу, — сказала она, — меня всегда удивляло, что такая красивая, наделенная такой жизненной силой женщина в то же время может оставаться такой умиротворенной. Тайну этой умиротворенности я отыскала здесь. Я теперь ближе к ней чем когда-либо раньше. Я живу в доме, когда-то принадлежавшем ей, рядом с мавзолеем, где покоится ее прах. Все это дало мне новое понимание и ее детства, и ее зрелых лет.
— Я знаю, о чем ты говоришь, — ответила Руфь. — Тут есть такое удивительное ощущение неразрывности и преемственности, какого я еще нигде на земле не встречала. Даже дети по-своему это чувствуют. Ты слышала, как сегодня за полдником они обсуждали, что будут делать, а чего делать не будут, когда возьмутся за управление «Рейкхелл и Бойнтон»?
— Да, — с улыбкой произнесла Элизабет, — и я тут же объяснила себе, почему их так занимает будущее.
— И что ты об этом думаешь?
— Здесь всюду витает дух прошлого. Мы никогда не были знакомы с отцом Лайцзе-лу, Сун Чжао, но у меня такое ощущение, что я его знаю. Обстановка комнат, свитки пергамента, статуи и фарфоровые вазы — все отбиралось им лично. Часто мне даже кажется, будто он стоит за моей спиной, когда я осматриваю эти чудесные кантонские холмы. Это просто какое-то наваждение.
Руфь взглянула на нее и медленно покачала головой.
— Сегодня утром я написала Чарльзу письмо, и Кай пообещал, что оно будет доставлено в Гонконг уже сегодня вечером. Я написала ему, что мы оба обязаны покаяться перед тобой. Поэтому считай, что я сейчас прошу прощения и за Чарльза.