К ее изумлению, из-за куста показался хохочущий от души Лу Фань. Она смотрела на него, не веря своим глазам, и покачивала головой.
Дворецкий с трудом нашел в себе силы остановиться.
— Лу Фань, — сказал он, — приносит Молинде тысячу извинений. Я последовал сюда за тобой, подумав, что тебе может понадобиться помощь. Откуда мне было знать, что ты сможешь защитить себя не хуже самой свирепой тигрицы в чащобах Срединного Царства. Всем им придется узнать то, что сегодня усвоил француз.
— Надеюсь, ты прав, Лу Фань, — ответила она, — в любом случае благодарю тебя за заботу.
Он дружелюбно улыбнулся.
— Жаль, что Молинда не всегда такая умелая и находчивая, как в тех случаях, когда ей надо за себя постоять. Но как бы то ни было, Лу Фань будет продолжать ее защищать.
Она не стала просить растолковать эти загадочные слова, а поспешила к сэру Седрику Пулу, которому обещала вернуться.
Окончание вечера прошло без неприятных неожиданностей. Сэр Седрик оставался по-прежнему на высоте, и когда торжества подошли к концу, он проводил Молинду до дома, который находился внизу под горою. Ей было искренне жаль, что вечер кончился, и, повинуясь внезапному порыву, она пригласила англичанина отобедать у нее на следующей неделе — ответом ей была счастливая улыбка, озарившая его лицо. Когда Молинда осталась одна, ее вдруг охватило чувство, что она в этот день начала исцеляться от недугов своего вдовства. Она не стремилась предугадать неясное будущее — она была достаточно мудра. Но она имела право признать, что этот вечер был чем угодно, но не пустой тратой времени.
Ранним утром следующего дня она села в ожидавший ее открытый экипаж, который доставил ее прямо к пакгаузам и конторам «Рейкхелл и Бойнтон», близ доков. Она собиралась уже войти в здание, когда заметила группку китайских рабочих, толпившихся за открытыми дверьми одного из пакгаузов. Все они, казалось, говорили одновременно. Влекомая любопытством, она приблизилась, однако, к собственной досаде, убедилась, что не понимает ни слова.
Большинство китайцев, приехавших работать в Гонконг, были выходцами из провинции Гуанси, расположенной к северо-западу от Королевской Колонии. Молинду изумляла сложная мозаика китайской жизни. Хотя кантонский диалект получил такое же всеобщее распространение, как и мандаринское наречие высших классов — и прежде всего в торговых кругах, — Гуанси, соседствующий с Кантоном и Гонконгом, был совершенно другим миром, и люди говорили там на своем языке. Подходя к отчаянно жестикулирующей, что-то тараторящей толпе, Молинда недоуменно спрашивала себя, сколько же времени уйдет у нее на то, чтобы овладеть всеми наречиями китайского. Китайское письмо было одним языком, понятным всем, наподобие мандаринского наречия, которым пользовались в среде правительственных чиновников и ученых. Но ей было доподлинно известно, что существует, по меньшей мере, девять различных местных диалектов, звучание которых не имеет даже отдаленного сходства друг с другом.
Рабочие наконец обратили на нее внимание и попытались ее остановить. Двое или трое из них заговорили громче и запальчивее других и даже пробовали силой препятствовать ее продвижению.
У Молинды не было желания вникать во все нюансы китайских обычаев и нравов. Одним резким движением она протиснулась сквозь группу мужчин и вошла внутрь, неожиданно оказавшись у того самого места, откуда были похищены рулоны шелковой материи.
Внезапно она остановилась. Дыхание перехватило, кровь, казалось, заледенела в жилах. Прямо перед ней, на той полке, где недавно находились рулоны украденного шелка, покоилась человеческая голова.
Это была пахнущая запекшейся кровью голова китайца. Больше Молинда ничего не успела заметить. Почувствовав приступ дурноты, она отвела взгляд и в тот же момент услыхала властный рокочущий голос — и толпа рабочих рассеялась.
Лу Фань подошел к ней, взял за плечо и твердо повел к выходу. В конторе секретарь принес ей чашку обжигающего чая, за что она была ему бесконечно благодарна. Она присела за письменный стол, отпивая чай маленькими глоточками, и, наконец, почувствовала в себе силы задать вопрос:
— Что это было, Лу Фань?
Дворецкий отвечал, пряча глаза.
— Молинде не надо было этого видеть. Голова этого презренного вора выставлена на общее обозрение, чтобы преподать урок другим рабочим, которым Молинда платит деньги. Они должны обуздать свою жадность и быть довольны заработками. Если они будут воровать, они потеряют свои жизни и головы.