Хасай не любил вспоминать отца-амбала и вообще отцовскую родословную, а тут вдруг понесло его… Чаще и охотнее рассказывал о матери и ее бекском роде. «Ты же, — кричит, задыхаясь, Хуснийэ и ищет слова похлеще, чтоб больнее было, — ты же полураб! Отец твой был рабом, и в тебе течет эта рабская кровь!.. — Очередная вспышка ревности. — Ни чести в тебе, ни гордости! Какая женщина поманит, за той ты и бежишь! Был холопом и остался им!» А сегодня Хасай вдруг отца вспомнил. Служили всей деревней Агабеку, а почему, и сами не знали. Испокон веков, и прадеды, и деды, и сам амбал Гюльбала. Под балкой бекского дома и погиб: решил подправить балкон, подгнившие балки сменить, уже почти все сменил, а одна по голове его — насмерть.
— Вот я буду считать, а вы загибайте пальцы, и пусть Гейбат произносит свое «не сглазить». Первым делом — крепость моей души Рена-ханум, затем свет моих очей Октай, семьи моих братьев-богатырей, могучая армия Бахтияровых! У Аги трое сыновей, у Гейбата четверо!
— Пятеро! — поправил Гейбат.
— Да, пятеро, конечно же… Так плодишься, что не уследишь!.. Затем, скажу я вам, старший мой сын, вот он, посмотрите на него!.. И гордость моя, и боль моя, и величие мое, и позор мой!.. Ай какой сын! Гляну на него, и один глаз радуется, а другой наливается кровью!.. Чем же знаменит мой Гюльбала? Вы думаете, только тем, что он любитель отборных французских коньяков? Или шотландского виски? Или тем, что щедр на отцовские деньги? Или тем, что испробовал на собственной шкуре все профессии, которыми гордились в прошлом великие художники? Только что шпаги не глотал, уколов боится да змей не укрощал, брезгует. Это же феномен! Уникум! Он мог бы стать миллионером, имея такого отца и такого тестя. И что же? Где его миллионы, чтоб отцу не думать о своей старости, а жене о черном дне? В голове его ветры дуют, а карманы легки, как пух! Он, как Каракумы, никак жажду не утолит! Но Хасай еще жив! Хасай не позволит, чтобы его Гюльбала был лишен тех маленьких удовольствий, которых алчет его душа!..
бис!
браво!
ай да Хасай!
Гюльбала молчит. Сидит рядом с Мамишем и ни звука. Будто не о нем Хасай. А что сказать? Возразить нечем. То ли тоска в глазах, то ли презрение. Гюльбала курит, он затягивается с такой жадностью, будто целый век дожидался этой сигареты и только что дотянулся до нее дрожащей рукой после долгого блуждания по выжженной степи, где и кустика нет, чтоб сухие листики растереть.
— Дорогая родительница Рены-ханум, уважаемая Варвара-ханум… — Переход от непутевого Гюльбалы к почтенной Варваре-ханум был рискованным, Рена могла бы обидеться, но у Хасая мир разделен на две части: одна — это те, кто связан с ним кровно, и конечно же здесь и Рена-ханум, а другая — это, к примеру, Кязым или Варвара-ханум. Но Кязым сам себе пропитание нашел, а Варвару-ханум кормит и поит он, Хасай. И нечего обижаться, что названа она именно после Гюльбалы. — Тому помощь, другому поддержка, третьему участие, но непременно материально выраженное, это тоже, сами понимаете, крайне важно. Тут и дни рождения, и праздники обрезания, и всякие годовщины, юбилеи, новруз-байрам и прочее и прочее!
Да, много мужчин собралось здесь — и усатых, и безусых, и остриженных наголо, и убеленных сединой… Сыновья, сыновья, у всех Бахтияровых сыновья, сидят они за столом и слушают; кто понимает — тому понимать, а кто не понимает — тому дорасти. Братья старшие за столом, все на одно лицо, высится, как гора, лишь Хасай, а Гейбат и Ага стараются во всем походить на Хасая. Но дети, какие они разные, хотя здесь, за столом у дяди, все схожи в одном: сидят и молчат. Хасай мог бы о каждом из них сказать, не помнил только, кто когда родился и кому сколько лет, тем более что годы мчатся стремительно и вчерашний малец, который имя свое толком назвать не мог, уже усики теребит. Ну, хотя бы о сыновьях Гейбата. Женил Гейбата Хасай, когда тому было уже тридцать: ждал, когда Ага женится, так положено, чтобы не опережать старшего. Гейбат специально ездил в деревню выбирать жену. И выбрал покладистую, краснощекую и полненькую. Звали ее Гумру, а Гейбат переиначил на свой лад — Юмру, то есть округлая. И в точно отсчитанное время, минута в минуту, родился первенец. Ребенок был круглый, здоровый, и Хасай сказал: «Машаллах!» — «Да не сглазить!» Так и прозвали — Машаллах, ему почти двадцать уже, правая рука отца, здоровяк, хотя от армии уберег его Гейбат: временно прописал в район, где сам работал и где с ним дружен был председатель медицинской комиссии при военкомате — и Машаллаху приписали порок сердца. «Я отвоевался, ногу потерял, мне теперь помощник требуется», — сказал Хасаю Гейбат; честно говоря, в этом деле Хасай палец о палец не ударил, Гейбат сам сумел. Через год новый ребенок, но Гумру не уследила за ним и мальчик умер. Мелахет, жена Аги, их дальняя родственница, научила Гумру кое-каким хитростям: «А то каждый год рожать будешь!..» Прошло время, и жены братьев почти одновременно родили сыновей; Ага назвал своего сына Асланом, «львом», а Гейбат, у него, оказывается, дальний прицел был, на много лет вперед, Ширасланом, «львом-тигром»; третьему имя тоже было заготовлено еще до того, как родился: Ширали, «тигр Али». Шираслан в отличие от своего двоюродного брата Аслана — прекрасных математических способностей парень, блестяще кончает среднюю школу. Его собираются послать в Москву учиться на астронома, как будто мало было звездочетов на Востоке; насчет звездочетов говорит Гейбат, чтобы как-то пригасить восторги окружающих: попадется дурной глаз и сглазит еще парня; лет пять-шесть назад Шираслана закидывали вопросами, и больше всех гордился Хасай: «Сколько будет 33 на 33?» Ответ следовал тут же. «А три палочки на три палочки? — спрашивал Ага и, довольный ответом, просил: — Ты бы помог Аслану, а?» Недавно кто-то из дядей, кажется, Хасай, вспомнил о «трех палочках» и о том, как быстро Шираслан перемножил их на другие «три палочки», но тут же заговорил Ширали, третий сын Гейбата, и слова его прозвучали для Хасая как гром в ясный день. «Это и я могу!» — сказал Ширали, и Хасая удивило, как быстро и незаметно вырос Ширали.