Дочку жаль — такой груз.
И затея такая ненужная, унизительная.
И зря так быстро согласилась с Клавой, рассказала зря.
Сколько сил ушло и времени.
Позади целая жизнь, а впереди что? Тоска такая, что хоть вой. Влезла в душу зверьком, и никак не прогонишь.
А Катя на всю жизнь запомнила теткины кулаки за спиной мамы, в которых были зажаты одиннадцать монет. И в ушах — голос матери: «Задушишь, пусти!..» В который раз за ночь радио заученно предупреждало:
«Граждане, воздушная тревога!»
Но ни одна бомба не взорвалась вблизи.
Утром снова на завод.
Встали с Катей в полутьме. Фитилек в пузырьке с керосином погас. Втащила одежду под одеяло, чтоб согреть ее, и не спеша, чтоб не впустить к себе холод, стала одеваться.
Оделась, умылась, выпили с кусочком сахара и ломтиком черного хлеба по стакану кипятка из термоса, и ушла, оставив Катю одну.
В метро глянула в стекло на свое отражение и ахнула: лицо было измазано сажей, — всегда она забывает, что фитиль нещадно коптит. Быстро стала вытирать со лба и подбородка сажу. Лучше спать в метро, здесь чисто, а от холода нигде все равно не спастись. Только на заводе, в термическом цехе, где работала Мария, было жарко, и жар этот обогревал ее, казалось, в пути, и она спешила, чтобы хоть малую его частичку донести до дому, отдать Кате.
3
Восьмого ноября Мария с трудом пробралась сквозь толпу женщин к газетной витрине на заводе. Снимки и сообщения о том, что на Красной площади был парад и состоялось торжественное заседание, подняли настроение Марии.
Нет, Мария была права, что приехала в отцовский дом. Немцу в Москве не бывать. На лицах всех, кого в тот день видела на заводе и на улице Мария, возвращаясь домой, была радость.
Воздух тяжелый, как лед. Он застревает в горле колючим комком. Пуховый платок, брови и ресницы покрыты инеем. Волоски в носу превратились в иголки.
По снежной целине улицы, объезжая Садовое кольцо, которое у Крымского моста было перегорожено надолбами, проходили танки. Орудийные дула были покрыты изморозью.
Как же складывался день Марии, когда она работала на механическом заводе?
У кого спросить? Как узнать?
Катя стояла у печки и на миг задумалась. Кажется, кто-то спросил о маме.
Это был я.
И я смотрел к ним в окно, в кругляшок на замерзшем стекле, отвоеванный дыханием Кати. Но она меня не видела, ведь я в году Барана и в месяце Путешествий.
(А тогда?
И снега не было, но ветры дули, и в окне, что некогда пробил в стене отец, выл злющий северный ветер.
И налеты?
Прилетал однажды — разведывательный!.. Я бегал по крыше, летел высоко-высоко, как точечка, палили зенитки, и ватой белели облачка с кулак на синем небе.
Не попали — он летел очень высоко, до него не добраться, ему нравилось оглядывать с высоты богатый нефтью край.
И быть почти уверенным, что скоро они приберут его к рукам, — ведь были очень близко, и Телеграфный столб, чисто побрившись опасной бритвой, поглаживал щеку и подкручивал усы.
Он подозвал тебя, когда ты сошел с крыши. «Ну, кого побрить?» — спросил он, а у самого противная ухмылка.
Потом я пролез к нему в окно и стащил бритву.
Ай, как нехорошо!..
Мне надо было разрезать толстую книгу, оставшуюся от соседей немцев, и я случайно — ведь острие-то тонкое! — отломил лезвие.
И вернул ему?
Радостный, я подсунул ему бритву, которой уже не побреешься!..
Он подозревал тебя, а ты избегал встреч с ним…)
Кругляшок на стекле снова затянуло узорами.
Катя исчезла.
Но я ее вижу…
Холод, снег, мерзнет даже печка.
Не плачь, Катя.
Мама скоро придет и принесет с собой за пазухой кусочек тепла.
Как в сказке.
И печку затопит.
Вот и она, Мария.
Пришла, высыпала у печки принесенные с завода чурочки, разожгла одну зажигалкой, подаренной Кате молодым лейтенантом Виктором.
И печка, соскучившаяся по долгожданному теплу, запылала.
Женщины собирали чурки и щепки в термическом цеху и вокруг него, прятали в платки, карманы. Завернув «дрова» в старые кофты или платья, в конце смены они подсовывали свертки под ворота, а сами шли к проходной с пустыми руками. А охрана в проходной делала вид, что ничего не знает… Выйдя из проходной, все шли к воротам, брали каждая свой сверток.
Быстро вскипел чайник.
А потом сварилась картошка.
Поели, погрелись у печки, а она, быстро накалившись, тут же начала остывать.
И уже можно было подолгу держать руки на печке.