Вчера Гасанов послал Адалета и Асада в поселок за продуктами. Они пошли на базар и по магазинам, купили много хлеба, рыбных и мясных консервов, чаю, сахару, овечьего сыру, заполнили оба хурджина едой.
Асад оторвал взгляд от мокрой гривы коня, посмотрел на красную от горного солнца шею Адалета. «Не нашел даже времени пойти в парикмахерскую. Спешил скорее в отряд. И как он может говорить: «А что народ?» Но почему он с такими мыслями оставил теплую квартиру и пошел на трудную работу в горы? Разве только высокий заработок привлек его? Что он ищет? Только ли руду? Может быть, что-то еще?»
Асад перевел взгляд на выгоревшую сизо-голубую сатиновую куртку Адалета. «Ведь он воевал. Имеет ордена. Если остался жить — так это чистая случайность. Больше шансов было погибнуть. И разве не за народ он готов был погибнуть? Неужели мое мнение о нем — ошибка? Может быть, надо найти ключ к его душе?»
Перевалили через хребет и увидели еще более высокую горную цепь. Тесно, плечом к плечу стоявшие горы напоминали могучих гигантов-богатырей. Горы глубоко дышали — на всадников подул пахнущий снегом холодный ветер. Он лизнул их красные лица, погладил промокшие от пота и прилипшие к спинам рубахи и остудил тела. Снизу из бездонного ущелья шел закладывающий уши гул — это был голос горной реки, закрытой взгляду густым и темным лесом, росшим по обоим берегам и склонам ущелья.
Начался спуск. Петляющая по скалам тропа, по которой они ехали, вела в глубокий овраг, разделявший надвое верблюжегорбую вершину.
Конь Адалета легко спустился вниз и без особого напряжения одолел подъем. Ноги рыжего ударялись о валуны и камни, принесенные сюда селем, скользили и мяли с хрустом гальку, утопали по щиколотку в песке. С трудом он спустился в овраг. Понукаемый Асадом, он сделал несколько шагов вверх и остановился.
— Не давай останавливаться! Бей… — Полную гнева ругань Адалета заглушил шум реки.
Кизиловая веточка Асада не помогала — рыжий не двигался с места, с хрипом дышал. Стук его сердца, казалось, не мог заглушить и гул горной реки.
Асад перекинул левую ногу через голову коня, потому что сзади был привязан разбухший переметный хурджин, вынул правую ногу из стремени и, схватившись одной рукой за выступ скалы, с поводьями в другой, соскользнул с коня. При этом Асад чуть не столкнул рыжего в пропасть, но, схватившись обеими руками за седло, он удержал, как ему казалось, коня от падения и неминуемой гибели.
Отдышавшись, он пролез вперед и изо всех сил потянул поводья. Конь, вытянув шею, нехотя поплелся за Асадом.
— Ну как, не нравится тебе лошадиная философия? Если бы бил, вытащил бы тебя конь! А теперь тащи его на своих плечах!
Асаду действительно казалось, что он несет коня на плечах. Ноги Асада, непривычные к долгой верховой езде, не слушались его.
— Нет, это не дело. С темпами рыжего нам придется заночевать на какой-нибудь скале… Ну-ка, садись на моего коня!
Адалет помог Асаду сесть на коня, а сам, подойдя к рыжему, схватил его под уздцы и с размаху ударил плетью по шее. На потной шкуре остался след — темная широкая длинная полоса. Ударил еще. Потом еще и еще. Звуки свистящих ударов стукнулись о горы и вернулись назад.
Асад отвернулся и тронул поводья. Адалет время от времени хлестал рыжего, не давая ему остановиться. «Сколько в его душе злости! — думал Асад. — Как нещадно бьет он коня! Несчастное животное!.. Но что делать? Как ему быть? Ведь действительно дорога каждая минута, надо спешить…»
Когда месяц стал желтеть, всадники достигли горы, где были разбиты белые палатки отряда. Полные хурджины и кожаные седла сняли с коней. Разожгли костер. Закипел закопченный чайник. Заварили чай, бросив в кипяток щепотку. На скатерть, разостланную на траве, положили сахар, овечий сыр, хлеб.
Геологи молча ели. Хлеб пахнул степью, солнцем и хурджином. Асад даже не прикоснулся к еде, так устал. Он глядел на близкую вершину горы, где недвижно стоял рыжий, опустив голову к земле. На фоне лилово-синего чернеющего неба темнел силуэт коня. И небо, и холм, и конь казались гигантской вселенской картиной. Рыжий конь был погружен в глубокие думы.
1963
Перевод М. Гусейновой.
ПЯТНАШКА
Пятнистый мараленок только три дня как появился на свет. В первые минуты, как бы широко он ни раскрывал большие глаза, — ничего не видел, мир был мутным.