— Подальше, подальше от всего турецкого! Лучше на юридический! — Но к этому разговору он еще вернется, когда она станет ему близким человеком. — Только на юридический! — И произнес торжественно: — «Предоставляется слово для обвинительного заключения прокурору Рене-ханум… — И заколебался, а потом, много-много дней спустя уверенно добавит: — Рене-ханум Бахтияровой!» И в зале тишина. А на скамье собственный муж!
Но, когда она пришла к нему в первый раз, как он ей сочувствовал.
— Ах, если бы я знал раньше!.. — И с таким неподдельным участием. — У меня же много друзей в университете. Особенно на юридическом.
Хасай говорил правду. До войны он учился на ускоренных курсах историков, нужны были кадры, читались лекции и по философии, и по юриспруденции, выдали диплом, приравненный к высшему, и это пригодилось, когда Хасая, как комиссара, перебросили за Аракс в сорок первом; Мамишу как-то попался учебник по истории — сжатое изложение событий с древнейших времен и по наши дни, почти весь исчерканный красным карандашом, где сплошной жирной линией, а где пунктиром… Те, которые учились на этих ускоренных курсах, занимали теперь неплохие посты.
— Но ничего! И сейчас еще не поздно!
И созрел план.
— Выйдешь, встань на ту сторону, жди. Откроешь, как подъеду, заднюю дверцу и сядешь. Поедем к моему другу.
За рулем сидел Хасай. Рена легко вошла в эту таинственность, сидит в углу, стекло занавешено, не надо, чтоб его видели с нею. И радостно Хасаю: с полуслова его понимает! Так же она вышла раньше, и он велел ей идти за ним. Тихая улочка в центре. Хасай подождал в подъезде и, когда она оказалась рядом, снова заволновался. Обнять, внести на третий этаж на руках, крепко прижать к груди… Но отпугивать нельзя! Друг уже обо всем знал, проводил их в столовую, и Рена за спиной, в высоком зеркальном стекле серванта увидела, как друг — Хасаю: мол, во! Мировая!.. А Рена удивляется себе: ни скованности, ни робости, будто всю жизнь в этом кругу вращалась.
— Ну вот, все будет в порядке!
Нет, он не может, он не отпустит ее, он не может с ней вот так проститься! И Рена не хочет этого — уйдет, и окажется, что не было ничего.
И он помчал ее в своей новой «Волге», а куда, и сам еще не знал. Гнал и гнал, потом — хватит, говорит ей, от чужих глаз прятаться — усадил рядом. И снова погнал машину. Ехали они долго, дул ветер, стал накрапывать дождь. Едет, а куда, не знает. Весь на виду! Везде глаза, куда спрячешься? А потом, когда дни, проведенные без Рены, будут казаться потерянными и сама Рена будет тянуться к нему, Хасай придумает, как быть, даже комнату облюбует на бывшей Балаханской (Хасай про себя называл улицы старыми названиями: Балаханская, а не Первомайская, Чадровая, а не… Он даже не помнит, хотя ему, ведающему сетью движения, надо бы знать: не Чадровая, а Алиева, не Торговая, а Низами, не Старая Почтовая, а Островского, не Армянская, а Максима Горького и так далее). Настроение у Рены было преотличное. «Тебя каждый полюбит, а ты не увлекайся», — учила дочь Варвара-ханум.
И Рена во всем следовала советам матери: и в крупном, и в мелочах. «У тебя красивые глаза, не отводи их, смотри гордо и с достоинством. Никогда не сутулься, держи голову прямо, и шея у тебя прекрасная, и плечи тоже красивые!..» И Рена шла прямо, гордая от сознания того, что она есть, что она ходит по земле, сильная и красивая, идет, зная и чувствуя, что на нее смотрят. Длинные волосы заплетены в одну косу, не идет, а будто летит, и коса петляет за спиной.
У высокого холма, уже далеко за чертой города, он свернул на проселочную дорогу, в багажник забарабанила галька. И остановился. И уже нет сил ждать, не может. И Рена притихшая сидит, что-то будет, она знает, что-то очень важное. Хасай притянул ее к себе сначала слегка, а потом крепко обнял. И не помнит Рена, когда откинулось сиденье. Она вырывается, но не очень. А он любит, когда чуть-чуть вырываются и чтоб он пересиливал сопротивление, чтоб она постепенно подчинилась его воле. И чувствовала, чего он хочет, и, сама даже не понимая, что делает, отвечала ему, угадывала желания. И не надо спешить. Не надо никуда торопиться.
Такого у Хасая давно не было. Не погасить никак. За окном темно уже… А Рена запуталась: будто и не Гюльбала был в первый раз, а он. Тогда не терпелось переступить черту тут же, немедленно, какой-то вызов, дерзость. И неуверенность, как же дальше? Страх, будто обман совершен, преступление какое-то, а здесь иначе, здесь по-другому, здесь никуда уходить не хочется, никакой боязни, так будет всегда, ни о чем не надо беспокоиться.