Можно одно лишь сказать, что единственно стоявшим на высоте был Колчак. Я не знаю человека, видавшего его и не проникнувшегося к нему безграничным уважением, преклонением к его рыцарской личности. Его честность была исключительна. Энергия и желание нести с честью взятый на себя крест были очевидны.
Но есть, видимо, моменты истории, когда не в силах одного человека преодолеть окружающего. Первоначальный момент для изгнания большевиков силой был нашей мягкой, дряблой интеллигенцией упущен; следующий же период еще не наступил. Но во всяком случае, имя А.В. Колчака должно у всех любящих Россию остаться навсегда девизом честности и высокого патриотизма. Он не погиб бы так трагически, если кругом него было больше людей, действительно любящих родину и ставящих ее спасение выше всего остального.
14 марта 1919 года я выехал из Омска. На меня было возложено поручение побывать в Москве для установления связи с находящимися там государственно настроенными группами людей для ознакомления с положением в Совдепии, жизнь которой становилась все более и более для Сибири отдаленной.
Отправился в Совдепию я не один, а вместе с одним приятелем, человеком интеллигентным, бывалым, смелым, на которого можно было всецело положиться. Всякие такие эскапады сопряжены, конечно, с большим риском, и обдумать все предприятие, предвидеть все возможности поэтому дело довольно сложное. Эта задача тем более была трудна, что ничего под руками не было, помощи оказать почти никто не мог. Начать хотя бы с паспорта, отыскивания адресов знакомых, надежных людей, рекомендаций для остановок и ориентировок по дороге вплоть до самой Москвы – все это лежало на нас самих, ибо различные разведочные отделения, обыкновенно опытные во время войны, тут оказывались совершенно кустарными, при этом и надеяться на состав их, быть уверенными в отсутствии предательства почти не было возможности. Приходилось быть сугубо осторожным еще вследствие того, что всякий лишний разговор, посвящение в планы нового лица подвергало возможности быть открытым большевистскими агентами, попасть под их наблюдение при переходе через фронт.
Все это, повторяю, страшно затрудняло подготовительную работу, и я без преувеличения скажу, что, решившись принять на себя исполнение возложенного поручения, по крайней мере полтора месяца подготовки заставлял себя напрягать мысль к предстоящему путешествию. Ведь нужно только вникнуть в детали этого дела, чтобы понять, как оно сложно. Не говоря о полной разобщенности с тем миром, куда я шел и, следовательно, абсолютном незнании обстановки, правил порядка передвижения, предъявления документов и их проверки, еще надо было предвидеть ответы на все предлагаемые по пути вопросы, причем эти ответы должны были логически вытекать из обстановки и даваемые объяснения должны были совпадать с намерением продвигаться в известном направлении и соответствовать моему облику, профессии и т. д.
Остановились же на выборе меня и моего приятеля, как на людях, знакомых с штабной работой, а также и потому, что у меня были персональные связи с Волгой и Москвой, а у него кое-какие в других местах. Мы не являлись обыкновенными агентами, посылаемыми разведочными учреждениями в прифронтовой полосе с каким-либо одним определенным заданием, а на нас возлагалась работа по общему осведомлению, изучению, возможно более широкому, положения вещей, переговоров с компетентными людьми и кругами, авторитет которых был для Омска несомненен. Это не значило, конечно, исчерпать все и дать законченную картину, но выводы должны были быть объективными и опираться на материал, добытый у сознательных кругов, понимающих цели правительства в Омске.
12 марта, как сейчас помню – в среду, перед отъездом мы были приняты адмиралом Колчаком для получения от него окончательных указаний.
Адмирала Колчака мне приходилось видеть и раньше, до Сибирского периода, и всегда его личность производила впечатление сильными, правильными чертами лица, взглядом и решительностью во всей его фигуре. В былое время он отличался, как, между прочим, и многие из моряков (вспомните Станюковича), своей малой сдержанностью, распущенностью и горячностью в речи, но за это время, несмотря на его нервность, люди, близко знавшие его и раньше, находили в нем большую перемену. Обвинение его теперь в неустойчивости во мнениях, отсутствии якобы твердости в решениях и чуть ли не характера я объясняю лишь слишком сложной обстановкой, недостаточностью знания местных народных требований, с которыми ему приходилось на каждом шагу сталкиваться. Я, например, слыхал от одного из близко стоящих к нему людей, что получить объективное освещение некоторых вопросов, как, например, в области кооперации или других практических вопросов, где государственные задачи сталкивались с местными требованиями, было весьма трудно; если прибавить еще к этому партийность, от которой деятели не могли избавиться, то станет ясной невозможность быть категоричным.