В «пролеткульте», который оказался на гастроли тут, нас поразили какие-то служащие там молодые девицы, одетые во все солдатское и весьма недвусмысленно заговаривавшие с нами в тесной канцелярии, в которую мы попали. Впечатление от всей этой обстановки даже у нас, бывалых людей, создавалось весьма странное и, я бы сказал, отталкивающее.
Между прочим, на базаре открыто торговали белым хлебом, кренделями и копчеными продуктами по весьма сносным ценам. По-видимому, в этом глухом месте за истекшую зиму власти порядков своих еще ввести не успели, так как дальше по пути мы нигде ничего подобного не встречали.
По дороге, по которой мы ехали на Чистополь, пролегающей, кстати сказать, по весьма красивой местности, обсаженной еще кое-где березами Екатерининского времени, остались еще от старого цензового земства ямские станции. К этому времени они переходили в ведение уездной советской власти, и хозяева-ямщики в один голос говорили, что они не дождутся нарушения с ними контрактов, которые были заключены раньше и которые их заставляют все еще выполнять, а хозяйство между тем стало вести невозможно, нельзя достать корма, починить сбрую, подковать лошадь, и вообще все дело выбилось окончательно из рук, разъездов же за зиму проезжавших делегатов, ревизоров, комиссаров, эмиссаров было масса.
Проехав по тракту несколько станций, мы стали чувствовать уже некоторый надзор за проезжающими. По селам какие-то молодые люди лет 18–20, вооруженные винтовками и охотничьими ружьями, нас останавливали, спрашивали документы и хотя в результате не задерживали, но говорили, что по ночам ездить не полагается, и проявляли при этом начальствующий тон, почему мы в итоге решили добраться до первой же следующей станции, где и заночевать. На вопрос о солдатах последний нас везший возница заявил, что о них ничего не слышно, и мы со спокойной душой подъехали к ямской станции.
Это было часов в 10–11 вечера, в ночь на 1 апреля. Ночь эту я до конца своей жизни не забуду. Едва мы успели вылезти из саней у крыльца ямщика, к которому нас все еще по старой ямской традиции подвезли с колоколами, как вышедший к нам на шум новый хозяин вполголоса заявил с нескрываемой тревогой, что у него ночует в избе карательный отряд, но что, однако, теперь делать нечего, надо входить.
Хозяин провел нас сперва в черную часть избы, где мы и разделись, после чего спутник мой вошел в отделение, предназначенное для ночевки, где расположилось на полу семь человек солдат, составлявших часть отряда, начальство которого расположилось в другом конце села. Как только мой товарищ к ним взошел, красноармейцы по его словам сразу же, как змеи, подняли головы и тут же принялись за расспросы, откуда и куда едем, зачем, по каким документам, есть ли пропуск и так далее. Немного погодя вышли и ко мне с теми же расспросами.
Наш ответ, что мы из Уфы и служебных документов на руках не имеем, им не понравился. Один из них оделся и, по-видимому, пошел с докладом в штаб. Хозяин наладил было нам самовар и, пока мы оставались в комнате одни, успел шепнуть, что отряд этот состоит из 15 человек, звери, а не люди, едут из какого-то соседнего села, где расправлялись с народом, не желавшим подчиняться их распоряжению по доставке для красноармейцев каких-то продуктов. Расправа, по его словам, была самая жестокая, подверглось избиению много жителей, и в голосе его чувствовалось негодование.
Вскоре ходивший в штаб солдат вернулся и нам резким начальствующим тоном сказал: «Ну, новые товарищи, одевайтесь» – и, подойдя к винтовкам, стоящим в углу, велел еще двум своим соратникам взять их. Те это и сделали, щелкая затворами. Я спросил тогда, далеко ли идти нам и нужно ли надевать полушубок.
У меня заработала мысль в том направлении, что, видимо, поведут на расстрел и потому если быть без теплой одежды, то, в случае и ранят, а не убьют, может быть, как-нибудь уползу, от шубы же попавшая в тело шерсть при выстреле вызовет неминуемое заражение. Тут я еще вспомнил почему-то случай с неким присяжным поверенным Малиновским, председателем Симбирской кадетской группы, который, будучи раненным во время расстрела, уполз и затем был даже в Омске обер-секретарем Сената. Получив приказание одеваться, мы оделись и вышли. Была метель, дороги не было видно, и мы пошли гуськом. Впереди шел один из конвоиров, за ним мой спутник, потом я, а двое остальных провожатых – сзади. У командовавшего была отвратительная физиономия; он был с рыжей бородой; на вид было ему лет 35.
Немного спустя, когда мы шли уже посреди села, вдруг один из шедших сзади отошел в сторону шагов на 25–30 и снял с плеч винтовку. Сообразив, что он будет стрелять, я инстинктивно замедлил шаг, дабы быть на створе с моими провожатыми (товарища же моего закрывал своим туловищем идущий впереди), и таким образом помешал стрельбе. На это оставшийся сзади меня закричал, зачем я отстаю, и скинул тоже винтовку с плеч. Тогда, возвысив голос, я твердо спросил отошедшего в сторону: «А что, товарищ, стрелять будешь?» – на что получил после минутной паузы ответ: «Нет, не буду». Я со словами «верю вам, товарищи» пошел дальше.