Солдаты после дневного отдыха шли бодро и внимательно всматривались в окружавшую нас ажурную чащу, где на блестящей парче снежного ковра причудливо переплетались фантастические тени огромных сосен, елей и пихт. Кроме 25 стрелков, со мной был пулемет Виккерса и одна подвода для раненых, с ротным фельдшером.
У меня в то время довольно часто побаливали зубы, и, как на грех, едва мы прошли полпути, меня стало лихорадить и начался сильный приступ зубной боли. Тот, кто когда-либо испытал это мучительное состояние, поймет без всяких объяснений человека, который, как говорят, света Божьего не видит и жизни не рад. Вот именно такое состояние и постигло меня в момент исполнения возложенной на меня ответственной боевой задачи. Возвращаться было уже поздно, да и бесполезно, так как получить облегчение все равно было невозможно. Подозвав своего заместителя, взводного унтер-офицера, я сообщил ему о своей болезни и приказал быть как можно бдительнее и обо всем замеченном немедленно доносить мне.
Луна заметно скатилась к горизонту, и в просветы верхушек гигантских деревьев видны были крупные яркие звезды, но в лесу было темно. Все заставляло нас соблюдать самую тщательную осторожность: мы двигались вперед так бесшумно, что как будто слышали, как колотятся наши сердца. Я, сжав зубы, беззвучно ныл и стонал от боли и был бы рад неприятельской пуле, которая прекратила бы мои нечеловеческие страдания…
Время, казалось, остановилось, и напряжение дошло уже до предельной точки, когда взводный мне доложил, что дозоры заметили в лесу какой-то огонек. Конечно, это еще не было село, к которому мы пробирались. Огонек, тускло мерцая, виднелся влево от дороги, в лесной чаще, но как близко – определить было невозможно. Мы приняли боевой порядок и залегли, ожидая сведений от посланной разведки. Через полчаса было установлено, что в двухстах шагах от дороги находится лесная сторожка и в ней один сторож. Красных поблизости нет. И я решил сделать здесь небольшой привал.
Сторожка была маленькая и освещалась сальной плошкой, при свете которой можно было разглядеть все ее несложную обстановку. В левом углу – печь; в правом, красном, стол и около него широкая скамья, она же, вероятно, и кровать сторожа. У двери на гвозде висел меховой полушубок, в углу стояла двустволка, а на стенах висели кое-где пучки сушеных трав да две или три заячьих шкурки – вот и все.
Хозяин – очень благообразный мужик, крепкий, ростом выше среднего, на вид лет пятидесяти, но, как я узнал позднее, ему было много больше. Темно-русые с проседью, гладко расчесанные волосы и аккуратная борода напоминали скорее какого-нибудь боярина или персонаж из былинного эпоса, чем лесного сторожа, затерянного в глуши. Если еще прибавить к описанию большие открытые глаза, которые светились добродушием и отвагой, а также одну характерную черту его разговора – он всем говорил «ты», но себя величал «мы», – то портрет готов.
В караулке было тепло, но не жарко. Я сел у стола и, зажав лицо руками, застонал и заохал от боли. Солдаты разместились на полу, пользуясь случаем отдохнуть после длительного и напряженного перехода. Хозяин стоял у печки.
– Кто наболыпий-то вашей ватаги? – спросил он после короткой паузы.
– Вон, офицер, – ответил один из солдат.
– Офицер? – недоумевающе повторил сторож. – Стало быть, барин!
– Должно, барин, – согласился солдат.
– Вишь, хворый.
– Занемог в походе, – пояснил другой.
– Недужится, барин?.. Зубная хворь напала? Это бывает… Хошь, вылечу? – обращаясь прямо ко мне, предложил хозяин.
– Что? – охая, переспросил я.
– Хворость твою, говорю, могем выгнать, – уверенно сказал он.
– Как же это?! – со злобой выкрикнул я.
– Заговор такой знаем.
– А-а!.. – произнес я с досадой и отмахнулся.
– Не веришь? – продолжал он. – Ну, как знаешь… А нам што…
В голосе старика прозвучала обида, и он замолчал. Мне стало его жаль. В заговор я, конечно, не верил, но, чтобы успокоить старика, согласился:
– Ну ладно, заговаривай, колдун!
– У нас колдуна в позапрошлом году мужики на деревне дубьем убили. Вот то – колдун… А мы – нет, – проговорил он еще с большей обидой и огорчением.
– Ну ладно, ладно… Я, отец, пошутил, – заговаривай, – пытаясь поправить дело, говорил я.
– А ты не шути!.. Колдуны – они порчу на людей наводят… и на скотину… А мы порчу эту – выгоняем.
– Я понял… не сердись… помоги мне…
– Вот так-то лучше, мил-человек, – подобрев, сказал он, заулыбавшись. – Погодь малость, мы сейчас.
Он вышел в сени и тотчас же вернулся с большим жестяным ковшом, полным холодной воды, в которой плавали небольшие кусочки льда. Он молча сел около меня, поставил перед собой ковш и сосредоточенно что-то начал шептать. Потом не то подул, не то поплевал на воду, затем заскорузлым пальцем помешал воду, и светлые, как стеклышки, льдинки закружились и, ударяясь о края ковша, издавали приятный мелодичный звук… Проделав весь этот ритуал, старик перекрестился большим крестом и, подвигая ко мне ковш, сказал: