— Сэйдзи, — позвал нежный голос, как только Хиро открыл глаза; он принадлежал Джули Джефкоут. Джули была в шортах и длинном, акцентирующем груди лифе — вид одновременно и материнский, и соблазнительный. — Спали хорошо? — справилась она, переходя через платформу и отдавая в руки Хиро кружку кипящего черного кофе.
Солнце поднялось. Уже чувствовалась жара. Джефмладший, пристроившись на краю платформы, снова и снова неутомимо забрасывал крючок с наживкой и сразу же притягивал его через всю заводь обратно, а отец хлопотал в байдарке, рассовывая их пожитки по тугим тючкам и негромко насвистывая за работой.
— Ну как, браток, — оглянулся он на Хиро, — к завтраку готов?
Ошалев от напора их бодрости и энергии, Хиро только кивнул в знак согласия. Его слегка мутило — естественно, после всего, через что пришлось пройти, — может быть, от еды полегчает?
Джеф Джефкоут вернулся к погрузке. Леска Джефа-младшего снова просвистела по колесикам, и раздался отдаленный всплеск. Хиро приподнялся и сел, и Джули Джефкоут подала ему пластмассовую тарелку, а на ней — яичница, и рубленое мясо, и разварные картофелины, и фруктовый салат из банки — мешанина вроде европейских блюд кока Тибы.
— Кетчуп? — предложила Джули, и когда Хиро кивнул, выдавила на все содержимое тарелки оранжевую пасту.
— Омлет по-денверски, да? — сказал Хиро.
Джули Джефкоут улыбнулась. То была красивая улыбка америкадзинов, немудрящая, открытая улыбка, место которой — на журнальной обложке.
— Вроде того, — кивнула она.
Через полчаса Хиро уже смотрел, как Джеф придерживает лодку, и маленький Джеф первым, а за ним Джули пролезают вперед и рассаживаются в узком, неустойчивом пространстве. Лодка по самые борта плотно загружена всевозможным снаряжением, необходимым для их путешествия по безлюдным болотам: тут и сумка-холодильник, и запас древесного угля, и горючая жидкость, и бинокли, и удочки, и набор пластмассовой посуды, палатки и спальные мешки, и перемены одежды, книжки в дешевых переплетах, электрические фонарики, мазь для губ и лакричные конфетки. Для Хиро места нет. Джеф Джефкоут заверил его, что они прямым ходом направятся отсюда к лодочной базе и проследят за тем, чтобы кто-нибудь из смотрителей немедленно отправился вызволять его. Хиро принял огорченный вид — собственно, он и был огорчен — из-за того, что они никак не могут взять его с собой. Но Хиро — вернее, Сэйдзи, ведь они знают его под этим именем — забыт не будет, на сей счет он получил твердое слово Джефа.
Перед тем как отчалить, Джеф Джефкоут вдруг вылез из байдарки на платформу, скинул с ног кроссовки и вручил Хиро.
— Возьмите, — сказал он, — у меня в рюкзаке еще две пары, а вам они тут нужнее, чем мне.
Хиро с поклоном принял подарок. Кроссовки оказались на пупырчатой подошве, в таких ходят белокурые курортники в японских рекламных клипах. Хиро сунул в них ноги и, одетый в подвернутые джинсы и просторную майку с чужого плеча, тоже почувствовал себя богатым курортником на пляже.
Джеф забрался в байдарку, сел на корме и оттолкнулся веслом от платформы.
— Пока! — крикнул он. — И ничего не бойтесь, за вами придут еще до полудня. Я обещаю.
— До свиданья! — пронзительно, как птица, прокричал Джеф-маленький.
Джули оглянулась, помахала:
— До скорого свиданья! — Голос совсем как у Рут; Хиро на минуту ощутил волнение. — Берегите себя!
Само собой, они оставили ему еду — шесть сандвичей, целлофановый пакет с пастилками, три сливы, две груши и мешок пряных сухариков размером с хозяйственную сумку, не говоря уж о двухлитровом баллоне газированного апельсинового напитка.
— Спасиба! — кричал Хиро. — Спасиба борьсая!
А сам прикидывал, зачтется ли в его пользу то, чего не сделал? Он у них в долгу, в огромном долгу, но ведь и они ему кое-чем обязаны. За то, что он не перебил их во сне, что не украл их провиант, их лодку, весла, удочки и угольные брикеты. Если разобраться, он ради них пожертвовал собой — а это чего-нибудь да стоит.
Он долго стоял и смотрел с платформы, как они уходят узкой протокой — лопасти трех весел взблескивали синхронно, в полной гармонии: отец, мать, сын.
В Сисеровилле, этих «воротах знаменитого Окефе-нокского заповедника», как написано в буклете, имелось два мотеля, хотя, на взгляд Детлефа Эберкорна, они ничуть не лучше перевалочных лагерей нелегальных иммигрантов. Один, «Спальная зона», располагал миниатюрной площадкой для гольфа, прямо посреди автостоянки, и кафетерием, в котором, согласно написанному от руки объявлению, можно получить завтрак за 99 центов — «а добавки кофе и каши неограниченны». Здесь свободных номеров не было. Второй мотель, под названием «Веселые мормышки», завлекал усталого путника плавательным бассейном, до краев наполненным жидкостью, напоминающей по цвету и консистенции гороховый суп. Недаром вдоль шоссе стоит столько рекламных щитов, воспевающих «суп-пюре гороховый, домашний», хотя ни один нормальный человек, раз попробовав, никогда больше в рот его не возьмет. А вот тут — другое дело, тут тебе представляется возможность в нем поплавать. Эберкорн пожал плечами и въехал на стоянку.
Ему сейчас совершенно не до того, чтобы бултыхаться в бассейне. Поставлена на кон его служебная карьера, можно сказать, все его будущее. Так что придется забыть Ле Карре, и пиво коробками, и тихую комнату с кондиционером, где все замерло, только успокоительно мерцает телеящик Отныне жизнь Эберкорна будет полна лишений, как описывается у Дж М. Кейна. — кружка мутной воды с несколькими каплями йода, пот, обожженная солнцем кожа, боль в суставах. Утром ему позвонил из Атланты Натаниель Картерет Блюстоун, районное начальство. Не просто утром, а рано утром. Чуть свет. В шесть тридцать утра. А Детлеф Эберкорн и вообще-то в шесть тридцать утра бывает не в самой лучшей форме, а тут еще накануне они с Турко, шерифом и шестью сотнями повизгивающих псов до третьего часа ночи шли по чуть теплому следу Хиро Танаки. И когда Эберкорн, еле живой от усталости, поднял трубку, с соображением у него было туговато.
Н. Картерет Блюстоун желал узнать, почему спецагенту Эберкорну непременно нужно делать посмешище из Иммиграционной службы? Он видел утренние газеты? Ах, нет еще? Ну так он найдет в них кое-что небезынтересное для себя. Этот япошка — японец, сразу же поправился Блюстоун — вдруг неизвестно почему попал на первые полосы. Эберкорн попытался объяснить, что в «Танатопсис» газеты попадают с опозданием на сутки, но Блюстоун даже не сделал паузы, чтобы его выслушать, а стал язвительным тоном зачитывать газетные заголовки: «На свободе шесть недель, за решеткой шесть часов». «Японец против Иммиграционной службы, счет один-ноль». «Побег из тюрьмы на острове Тьюпело; иностранец осуществил его с легкостью». А что это еще такое насчет Льюиса Турко, что будто бы он набросился на какую-то женщину с обвинениями, идиотскими и, прямо сказать, подсудными? В высшей степени неудачный способ вести расследование, в высшей степени неудачный.
Тут Эберкорн ничего не мог бы ему возразить, разве что добавил бы от себя, что «неудачный» — это еще очень мягко сказано. Имеются, конечно, смягчающие обстоятельства — задержанного упустили люди шерифа; лично он, Эберкорн, ни на кого не набрасывался с идиотскими обвинениями и за Турко не отвечает; а народ там разговаривает — ничего не разберешь, соответственный у него и интеллектуальный уровень. Но он оправдываться не стал. А только сказал:
— Приложу все старания, сэр.
На что Блюстоун высказался в том смысле, что все его старания, возможно, немногого стоят, чрезвычайно немногого.
— Я выложусь весь, сэр, — поправился Эберкорн. На том конце провода выдержали паузу.
— Да уж, будьте добры, — произнес наконец Блюстоун. — И на этот раз наручники задержанного пристегните, черт возьми, к своему запястью, ясно? Да, и сделайте мне одолжение…
— Да, сэр?
— Ключ проглотите, чтобы он вышел наружу только через задний проход, вы меня поняли?