Все то, что мы говорим о западной науке, мы можем сказать и о философии, и даже с отягчающими обстоятельствами, состоящими в том, что хотя ее умозрительная ценность не является более реальной и значительной, она не обладает даже той практической ценностью, пусть относительной и вторичной, которая все же еще кое-что собою представляет; и с этой точки зрения, мы можем отнести к философии все то, что в самой науке обладает характером чистых гипотез. Впрочем, в современном мышлении нельзя произвести никакого глубокого различения между научным познанием и философским: первое пришло к тому, что охватывает все, доступное этому мышлению, а второе в той мере, в которой оно еще сохраняет свое значение, есть уже не более чем часть первого или его модальность, которому дают место только из-за привычки или же по причинам, по сути, гораздо более историческим, нежели логическим. Если философия имеет более значительные притязания, то тем хуже для нее, так как эти притязания не могут быть ни на чем основаны; когда же хотят придерживаться современного состояния западной ментальности, то легитимной оказывается только позитивистская концепция, нормальным образом приводящая к «сциентистскому» рационализму или к прагматической концепции, которая решительно отбрасывает всякое умозрение, чтобы придерживаться утилитарного сентиментализма: таковы всегда две тенденции, между которыми колеблется вся современная цивилизация. Для восточных людей, напротив, так выраженная альтернатива не имеет никакого смысла, потому что то, что их интересует по существу и на самом деле, находится по другую сторону этих двух определений, так же как и их концепции находятся по другую сторону от всех искусственных проблем философии, а их традиционные учения находятся по ту сторону от всех систем, чисто человеческих измышлений в самом прямом смысле этого слова, мы хотим сказать, измышлений индивидуального разума, который, не признавая своих ограничений, считает себя способным охватить всю Вселенную или же реконструировать ее по прихоти своей фантазии и который, в особенности, полагает в качестве принципа абсолютное отрицание всего того, что его превосходит. Под этим надо понимать отрицание метафизического познания, которое относится к сверхрациональному порядку и является чисто интеллектуальным, т.е. познанием по преимуществу; современная философия не может признать существование истинной метафизики без того, чтобы самой не разрушиться, а что касается «псевдометафизики», которая входит в ее состав, то это всего лишь более или менее искусное собрание исключительно рациональных гипотез, на самом деле, научных, которые, в основном, ни на чем серьезном не основаны. В любом случае, значение этих гипотез всегда крайне ограничено; некоторые значимые элементы, которые могут быть туда включены, никогда не выходят слишком далеко за обычную научную сферу, а их тесная связь с самыми жалкими фантазиями, не в меньшей степени, чем систематическая форма, в которой они предстают, может лишь окончательно подорвать уважение к ним в глазах восточных людей. У них нет того особого способа мышления, к которому подходит наименование философии: у них не встречается ни систематического духа, ни интеллектуального индивидуализма; но если у них нет несообразностей философии, то они имеют освобожденный от всякой примеси эквивалент всего того, что она может содержать в себе интересного и что в их «традиционных науках» принимает даже гораздо более высокое значение; и сверх того они имеют несравненно больше, потому что в качестве принципа всего остального они имеют метафизическое познание, сфера которого абсолютно не ограничена. Таким образом, философия с ее попытками объяснения, с ее абстрактными разграничениями, с ее бесполезными изысками, ее бесцельными дискуссиями и поверхностными разглагольствованиями, кажется им как бы особой детской игрой; мы уже приводили оценку того индуса, который, в первый раз услышав концепции некоторых европейских философов, заявил, что в них были идеи, более или менее походящие для ребенка восьми лет. Таким образом, в еще меньшей степени можно рассчитывать на философию, чем на обычную науку, чтобы вызвать восхищение у восточных людей или хотя бы произвести на них благоприятное впечатление, и не надо воображать себе, что когда-нибудь они примут этот способ мышления, отсутствие которого в цивилизации не вызывает никакого сожаления и характерная узость которого является одной из самых больших опасностей интеллекта; все это для них является, как мы говорили, подделкой интеллектуальности, предназначенной исключительно для тех, кто, будучи неспособным видеть дальше и выше, из-за своей собственной ментальной конституции или под воздействием воспитания, навсегда обречен игнорировать то, чем является истинная интеллектуальность.
Мы добавим еще несколько слов относительно того, что специально касается «философии действия»; эти теории, в целом, посвятили себя полному отречению от интеллекта; может быть, в этом смысле, было бы лучше открыто отказаться от всякой видимости интеллектуальности, чем бесконечно продолжать создавать иллюзии при помощи ничтожных спекуляций; но тогда зачем упорствовать в своем желании все еще создавать теории? Допускать, что действие должно быть поставлено надо всем, потому что неспособны достичь чистого умозрения, — это отношение, поистине, слишком напоминает лисицу из басни… Как бы то ни было, не следует льстить себя надеждой конвертировать их в похожие учения восточных людей, для которых умозрение несравненно выше действия; наконец, вкус к внешнему действию и поиски материального прогресса тесно связаны между собой, и незачем лишний раз повторять, не испытывают ли наши современники потребности «философствовать» по этому поводу, что хорошо показывает, что их понимание философии может быть чем угодно, кроме истинной мудрости и чисто интеллектуального познания. Поскольку представился случай, мы им воспользуемся, чтобы рассеять возможное непонимание: сказать, что умозрение выше действия, вовсе не означает сказать, что все должны устраниться от участия в последнем; в человеческом сообществе, иерархически организованном, каждому должна быть отведена функция, которая соответствует его собственной индивидуальной природе, на этом принципе в Индии основан, в сущности, институт каст. Если же Запад когда-нибудь придет к иерархическому и традиционному устройству, т. е. основанному на истинных принципах, то мы ни в коем случае не думаем, что основная масса людей станет исключительно созерцательной или даже что она будет на той же ступени, что и восточные массы; это, действительно, возможно на Востоке, но на Западе особые климатические условия и темперамент противостоят и всегда будут противостоять этому. Интеллектуальные способности будут, несомненно, гораздо более распространены, чем сегодня; но еще важнее то, что умозрение будет нормальным занятием элиты и даже под истинной элитой не будут понимать никакую другую, кроме интеллектуальной. Впрочем, одного этого довольно, чтобы такое положение вещей было полностью противоположным тому, которое мы видим в настоящее время, когда материальное богатство почти полностью занимает место всякого действительного превосходства, прежде всего потому, что оно непосредственно соответствует занятиям и амбициям, доминирующим на современном Западе с его чисто земным горизонтом, а также потому, что оно является единственным видом превосходства, который может приспособиться к посредственности демократического духа. Такой переворот позволит оценить весь объем изменений, которые должны осуществиться в западной цивилизации, чтобы она стала нормальной и сравнимой с другими цивилизациями и чтобы она перестала быть причиной потрясения и беспорядка в мире.