Люди с Запада отправлялись в Азию главным образом для личного обогащения или для укрепления славы своей родины. Еще они ездили туда для того, чтобы обращать язычников в христианство. И все же одним из рядовых и важных побудительных мотивов было обыкновенное любопытство. Запад страстно желал узнать Восток, тогда как Восток почти не испытывал стремления узнавать Запад. Антропология, археология, сравнительное языкознание и прочие научные дисциплины отражали западные, а отнюдь не восточные предпочтения. Китайцы, индийцы и малайцы не выказывали никакого желания, скажем, обнаружить истоки Дуная, тогда как для англичан XIX столетия поиски истоков Нила сделались настоящим наваждением, целью фантастических экспедиций и причиной великого соперничества, сопоставимого с соперничеством из-за того, кто первым откроет Южный полюс или полетит на Луну. Как мы еще увидим, исследование Нила и исследование восточной сексуальности неразрывно соединились в судьбе замечательной личности – англичанина Ричарда Фрэнсиса Бёртона.
Сексуальные преимущества западного человека на Востоке являлись одной из сторон западной динамичности, европейского пытливого духа, если сравнивать его с относительной пассивностью азиатов в подобных вещах. Этому можно найти параллель и в области секса – еще одной мощной (и часто замалчиваемой) силы притяжения, которая манила западных мужчин на Восток. Например, в Европе на протяжении веков постоянным предметом наваждения являлся гарем султана Османской империи. Это наваждение породило целую библиотеку книг и ученых трактатов, в основном на английском и французском языках. На страницах сочинений многочисленные путешественники похвалялись тем, что им якобы удалось проникнуть в запретный мир гарема.
Эти сочинения носили в основном умозрительный характер. Трудно поверить, что кто-то из авторов, писавших об османском гареме, действительно мог познакомиться с ним так близко, как сам султан. В самом деле, никто из них, за вычетом пары исключений, даже не видел гарема. Однако пристальный взгляд наблюдательного Запада устремился на Восток еще до того, как западные люди начали массово селиться там и получили возможность знакомиться с Востоком в повседневной жизни. А ведь превращение в объект чужого любопытства, как правило, сопряжено с элементом эротики. Сама собой напрашивается аналогия: Восток был женщиной, за фигурой и телодвижениями которой веками пристально наблюдал Запад. Затем, с расцветом колониализма и участившимися поездками западных людей на Восток, на смену умозрениям пришел опыт. Уже в начале XVI века португальские моряки сожительствовали с туземными женщинами в Гоа, в Малакке, на Суматре и в Японии. Британцы искали плотских утех в Индии с XVII века до XX, тем же самым занимались французы в Индокитае и Северной Африке с 1870-х до 1930-х годов. После Второй мировой войны сотни тысяч американцев “унаследовали” не только внешнюю имперскую оболочку, оставшуюся после британского и французского владычества, но и нечто вроде сексуальной империи, а затем сами наделили ее еще более приземленными, вульгарными, продажными чертами, чем когда-либо ранее. Целые кварталы в Токио, Сеуле, Сайгоне и Бангкоке превратились в сексуальные торговые центры, “тематические парки”, где единственными клиентами стали молодые (и не очень молодые) мужчины, а единственной разновидностью товара или приманки – молодые, иногда чересчур молодые, азиатские девушки (и конечно же, юноши и мальчики).
На протяжении этих веков секс определял более обширную, не такую сокровенную область совместной истории Запада и Востока. Он отражал материальное превосходство Запада. Он становился возможным благодаря завоеваниям Запада, которые влекли за собой личную власть и привилегии. Но нельзя забывать и об исконно восточной составляющей, а именно о чуждой всякого викторианства эротической культуре, которая охотно шла навстречу западным желаниям. Если западный мужчина становился на Востоке сексуальным владыкой, это происходило оттого, что он быстро усваивал восточную эротическую культуру, которая всегда относилась к половым потребностям человека более откровенно и менее брезгливо, чем западная христианская, ставившая выше всего верность единственному партнеру на протяжении всей жизни и связывавшая с грехом понятие секса для наслаждения. Это довольно сложная сторона дела, потому что в большинстве стран Востока на секс смотрели почти по-викториански, а именно как на стихию, которую необходимо обуздывать строгими моральными правилами и родительскими ограничениями. В самом деле, на Востоке никогда не относились к сексу с таким же легкомыслием, как, скажем, в Швеции или в Кембридже, штат Массачусетс, в конце XX века. В далеких от Запада частях земного шара не было маринадов “Кросс энд Блекуэлл”, однако почти повсюду там существовала гаремная культура, разительно отличавшаяся от сексуальной культуры христианского мира. На Востоке считалось, что некоторые женщины, особенно записные красавицы, воспитанные, утонченные и очаровательные, должны занимать определенное место в жизни – доставлять плотские утехи мужчинам. Другой посылкой гаремной культуры было представление о том, что могущественные и состоятельные мужчины вправе пользоваться ласками таких женщин вне брака. Существование гаремной культуры, конечно, не являлось главным побудительным мотивом, заставлявшим западных мужчин претерпевать опасности и лишения, какими часто сопровождалась их служба в Азии на благо родины. Их непосредственной и главной целью оставалось обретение богатства и власти, а также обращение язычников в христианскую веру. Тем не менее сексуальные удовольствия составляли непременную, но обычно обходимую молчанием часть общей истории Востока и Запада.
Среди первых западных авторов, очарованных восточным гаремом, был британский дипломат и писатель Пол Райкот, чье сочинение “Нынешнее состояние Османской империи” впервые вышло в 1668 году. Именно Райкот уместил в одно предложение идеальные воззрения обоих полушарий на любовь и сексуальное наслаждение. “Западный рыцарь, – писал он, – изнуряет себя сражениями, созерцанием и покаянием, дабы стяжать любовь одной Прекрасной Дамы; здесь же [в Турции] целое воинство Дев устремляет все свои помыслы к единственной жизненной цели – дабы великий Господин кивком пригласил их к себе на ложе”.
Кажется немного странным, что Райкот в 1668 году выбрал в качестве образцов западной модели любви рыцаря и его даму, ведь его собственная эпоха уже была на изрядном расстоянии от эпохи феодализма, когда (по крайней мере в идеале) в Европе безраздельно царили понятия доблести, чести, верности и целомудрия. И все-таки, хотя европейские аристократы, современники Райкота, едва ли следовали в повседневной жизни рыцарскому кодексу, рыцарство по-прежнему оставалось для многих примером для подражания. Католическая церковь веками восхваляла союз любви и религиозного благочестия, провозглашая брак одним из священных таинств, одновременно объявляя греховными – даже в пределах освященного церковью супружества – плотские радости для удовольствия, а не для продолжения рода. Аналогией для совершенной любви между мужчиной и женщиной служило бракосочетание между Христом и церковью, то есть по определению бестелесная любовь, платоновский идеал, в большей степени духовное единение, нежели физическое удовольствие. Правда, многие восставали против этого. Даже в эпоху Средневековья бок о бок с официальным культом верности и целомудрия соседствовал культ разврата и обольщения.
Начиная со Средних веков в Европе сосуществовали оба типа отношений к полу. Святой и распутник заняли одну и ту же культурную территорию, исповедуя взгляд на любовь как на таинство, познать которое в полной мере можно лишь как духовную сущность, отгороженную от секса, и параллельно разделяя противоположное мнение: что любовь достижима лишь в случае сопротивления церкви, отказа от ее проповеди аскетизма. Но, как писал историк Йохан Хёйзинга, оба подхода – и одухотворенный идеал, черпавший вдохновение в любви Христовой, и его мятежная противоположность, творившая кумир из наслаждения, – каждый на свой лад превращали любовь в краеугольный камень специфической европейской идиллии. “Для идеала любви, прекрасного вымысла о верности, жертвенности не было места в трезвых материальных соображениях”, – говорит Хёйзинга.[6] Трезвые соображения касались неизбежных жестокостей жизни – непостоянства человеческой натуры, похоти, вероятной скуки и разочарования, человеческого себялюбия и эгоизма и неизбежности физического угасания. Таким образом, и куртуазный рыцарский роман, и непристойная песенка на свой лад представляли собой “влечение к прекрасной жизни, потребность видеть жизнь более прекрасной”. Оба обнаруживают непреодолимое желание найти за любовью или сексом нечто трансцендентное, или, по выражению Хёйзинги, сублимированное.