На мгновение в воздухе неприятно запахло паленым, что, однако, не стало предостережением для следующего aficionado[19] и не предотвратило нового акта выражения самоубийственной страсти. А мы, тут же узнав, что последняя жертва состояла с первой в близкой связи, склонили головы перед мистической властью любви и нашарили у себя в кармане надушенный носовой платок.
Зал рукоплещет от восхищения перед рубиновыми башмачками. Карнавал в разгаре. Волшебники, Львы и Страшилы собрались в таком количестве, что их не перечесть. Они сердито толкаются в борьбе за место, наступают друг другу на ноги. Железные Дровосеки в явном меньшинстве; это, по-видимому, объясняется неудобством костюма. Ведьмы, чье положение в обществе обычно настолько прочно, что банки без возражений предоставляют им кредит, ждут своего часа на балконах и галереях, будто живые горгульи. Один угол зала целиком отдали Тотошкам, и кое-кто в этой милой собачьей толпе уже резво взялся совокупляться, вынуждая служителя растаскивать их руками, заблаговременно одетыми в резиновые перчатки, дабы не оскорбить общественной нравственности. Служитель делает свое дело с большим тактом и большим достоинством.
Нас, то бишь публику, легко оскорбить и легко ранить. Способность почувствовать оскорбление мы возвели в разряд фундаментальных прав. Мы мало что ценим столь высоко, как свой гнев, поскольку именно гнев ставит нас, по нашему мнению, на определенную моральную высоту. Достигнув ее, мы оттуда с легкостью отстреливаем врагов. Мы гордимся своей ранимостью. Гнев распаляет в нас трансцендентное начало.
На полу вокруг раки – назовем ее так, – в которой сверкают рубиновые башмачки, постепенно собирается море слюны. Следовательно, среди нас, в публике, присутствуют люди с напрочь отсутствующим самообладанием, зато с усиленной функцией соответствующей железы. Между нами ходит служитель, латинос в комбинезоне, и вытирает пол тряпкой. Мы ему благодарны, мы восхищаемся его способностью незаметно делать свое дело. Он ловко стирает с полов то, что вытекло у нас изо рта, и потому никто еще здесь не потерял лица.
В нашем релятивистском и ницшеанском мире вероятность столкнуться с невероятным в высшей степени невелика. Потому-то со всех сторон башмачки обступила толпа квантовых физиков и философов-бихевиористов. Все они делают в блокнотах какие-то записи, не поддающиеся расшифровке.
Изгои, перемещенные лица и даже не имеющие постоянного дома курьеры тоже пришли, чтобы лицезреть небывалое. Ради него они выползли из своих дыр и щелей, с “узи”[20] против базук, крепкие, молодцеватые, на “беленьком” и на “черненьком”, бродяги, бандиты, опустошители чужих домов. Курьеры в вонючих джутовых пончо шумно сплевывают жвачку в цветочные горшки под листья гигантских лилий. Они берут горстями канапе с подносов, проплывающих по залу на вытянутых руках наилучших официантов наивысшего класса. В неимоверных количествах поедают суши с васаби, воспламеняющая сила которого на их желудки не оказывает ровным счетом никакого воздействия. Наконец кто-то вызывает полицию, и после короткого боя, где идут в ход резиновые пули, а также резиновые дубинки седативного действия, курьеров выволакивают из зала в бессознательном состоянии и распихивают по фургонам. Их вывезут за пределы города и оставят валяться на курящихся испарениями ничьих пустырях, отгороженных от хайвея гигантскими рекламными билбордами, где мы с вами давным-давно не решаемся появляться. Вокруг них, с явным намерением поужинать, соберутся дикие псы. Мы живем в жестокое время.
Прибыли политические беженцы: заговорщики, свергнутые монархи, члены разогнанных фракций, поэты, лидеры партий с бандитскими лицами. Эти люди больше не носят, как бывало раньше, ни черных беретов, ни круглых очков, ни шинелей, и потрясают воображение шелковыми пиджаками с квадратными плечами или штанами с высокой талией от японского кутюрье. Женщины ходят в коротких пиджачках в стиле “тореадор”, где на спинах крупными блестками вышиты копии знаменитых картин. Одна щеголяет “Герникой”, две или три других – великолепно выполненными “Ужасами войны” Гойи.