Он прозвал ее Мэри-Конечно, потому что она никогда не говорила просто “да” или просто “нет”; а всегда “о-да-конечно” или “нет-конечно-ни-в-коем-случае”. Сам он, с тех пор как стала отказывать голова, в которой он был когда-то более чем уверен, всегда пребывал в растерянности и сомневался во всем, оттого и ее убежденность поначалу вызвала в нем тоску, потом зависть, а потом нежность. А всколыхнувшаяся эта нежность оказалась чувством настолько забытым, что он еще долгое время думал, будто дело в китайских пельменях, которые он приносил домой из забегаловки на Хай-стрит.
Английский язык давался Мэри с трудом, и отчасти по этой причине старый развалина Миксер окончательно проникся к ней нежностью. “П” никак у нее не вставало на место и нередко превращалось то в “ф”, то в “к”, и, выкатив в вестибюль плетеную корзину на колесиках, она говорила: “Я за кокуфками”, а вернувшись, отвечала на его предложение поднять покупки по ступенькам парадного гхата: “Конечно, кожалуйста”. (Однако на хинди или конкани “п” и “ф” свое место знали.) Мало того, Мэри так и не сумела толком усвоить смысл слова “уборщик”, решив, что коли человек ухаживает за домом, так он “ухажерчик”, и потому, когда лифт трогался с места, громко благодарила сквозь решетку: “Ухажерчик! Спасибо. Да, конечно”.
Таким образом, он вдруг стал Ухажерчиком, подчинившись трогательному обаянию Мэри и чувству, шевельнувшемуся где-то под ложечкой.
– Ухажерчик, – повторял он, встав перед зеркалом, когда лифт скрывался из глаз. После выдоха на стекле оставался дымчатый образ слова. – Ухажерчик ухажерчика уходил.
О’кей, пусть будет “ухажерчик”. Каких только прозвищ ему ни давали, он никогда не обращал на них внимания. На это не только обратил, но даже решил ему соответствовать.
В течение многих лет я хотел написать рассказ о нашей айе[60], нашей няне Мэри-Конечно, которая вырастила нас – и меня, и сестер – наравне с матерью, о ней, об “ухажерчике” и об их романе, который случился в начале шестидесятых годов, когда все мы жили в Лондоне в доме под названием Ваверлей-хауз; хотел, но по тем или иным причинам так за него и не взялся.
Надолго потеряв Мэри из виду, я недавно получил от нее письмо. В письме она говорила, что ей девяносто один год, что ей сделали серьезную операцию, что живет она в бомбейском районе Курла у племянницы, которая сама без гроша, и ей стыдно сидеть на шее, и она просит прислать каких-нибудь денег.
Я выслал денег и вскоре получил благодарственную открытку от племянницы по имени Стелла, написанную той же рукой, что и письмо от айи. Племянница писала, что “айа” (в детстве мы произносили это слово как палиндром) очень тронута тем, что я не забыл ее за столько лет. “Рассказы о вас, о детях, я слушала всю свою жизнь, – продолжала она, – так что вы мне почти родные. Может быть, вы даже помните мою мать, сестру Мэри? К несчастью, она умерла. Теперь все письма для Мэри пишу я. Мы обе желаем вам всего самого лучшего”.
Открытку от незнакомой родственницы я получил вдалеке от страны, которую люблю и где родился, и слова эти затронули струны, глубоко спрятанные в душе. К тому же мне стало стыдно оттого, что за столько лет я почти ничего не сделал для Мэри. И стало как никогда важно написать рассказ, много раз отложенный, про нашу айю и ее благородного рыцаря, которого она – случайно, но метко – произвела в “ухажерчики”. Я понял, что история эта не только о них, но обо всех о нас.
Его фамилия была Месир, сам он ее произносил как-то вроде Миширш, с неуловимым акцентом, вывезенным из-за “железного занавеса”, из стран, где все должно быть неуловимо – на всякий случай, как торжественно объяснила моя сестра Дюрре: вдруг за тобой шпионят, или гонятся, или еще что. Имя тоже начиналось с “М”, но состояло сплошь из одних “коммунистических согласных”, как мы называли все эти “з”, “с” и “в”, между которыми не оставалось ни малейшего пространства, куда можно было бы вставить гласную, так что его произносить я и не пытался.