– Ах, Ухажерчик! – всхлипывала она потом у него на плече. – Пожалуйста, никаких эскалаторов, нетнет-нет, ни в коем случае!
Мои собственные любовные устремления целиком сосредоточились на лучшей подружке Дюрре, польской девочке по имени Розалия, которая по выходным работала в магазине Феймана на Оксфорд-стрит. И все мои выходные в течение целых двух лет были отданы ей. Иногда Розалия позволяла мне сопровождать ее на обед, и я покупал ей кока-колу или бутерброд, а однажды пошла со мной на стадион, где мы, стоя в верхнем ряду, смотрели первый матч Джимми Гривза за “Спурс”. “Давай, давай, Джимми!” – усердно орали мы. После матча она позвала меня в заднюю комнатку за прилавком, где позволила поцеловать себя два раза и коснуться груди, но это было все, чего я добился.
Потом у меня объявилась дальняя родственница по имени Шандни, сестра матери которой вышла замуж за брата моей матери, но потом, правда, развелась. Шандни была на полтора года меня старше и до того сексуальна, что при одном взгляде на нее делалось дурно. Она училась классическим индийским танцам, сразу и одисси, и бхарат натьям, в обычной жизни носила черные узкие джинсы и черную облегающую водолазку и время от времени брала меня с собой к Банджи, а там была знакома едва не со всеми в толпе завсегдатаев, так или иначе связанных с народной музыкой, и звали ее там все Лунный Свет, то есть Шандни, но по-английски. Я курил с ними без перерыва, а потом бегал в туалет, где меня рвало. Шандни могла свести с ума. Мечта тинейджера, струящийся Лунный Поток в черных одеждах, пролившийся на землю, подобно богине Ганга. Но я для Шандни был всего-навсего желторотый какой-то там брат, с которым она возилась, потому что сам он еще ничего в жизни не соображает.
Детка, приходи сегодня ночью, – голосили на тирольский лад “Времена года”. И я точно знаю, что при этом они чувствовали. – Приходи-ходи-ходи сегодня ночью. И покрепче обними, когда придешь.
Они ходили гулять в королевский парк в Кенсингтоне. – Пэн, – говорил Миксер, показывая на статую. – Маачик. Потеряли. Так и не вырос.
Они ходили в “Баркере & Понтингс” и в “Дерри & Том”, будто бы подбирая себе мебель и занавески для дома. Бродили по супермаркетам, будто бы выбирая деликатесы для праздничного обеда. У него в закутке со входом из вестибюля пили чай, который он называл “обезьяньим”, и “жарили” пресный хлеб на решетке электрического камина.
Благодаря Месиру Мэри наконец получила возможность смотреть телевизор. Больше всего ей нравились детские программы, в особенности та, которая называлась “Флинтстоуны”. И как-то раз, смущенно хихикая от своей неожиданной смелости, она сказала, что Фред и Вильма точь-в-точь ее сахиб и бигум сахиба[65], а Месир, с не меньшей отвагой, показал пальцем на Мэри, потом на себя, широко улыбнулся и произнес: “Раббл”.
А в другой раз, когда в новостях после мультфильма некий английский джентльмен с лисьим лицом, тонкими усиками и глазами безумца прочел гневную речь против иммигрантов, Мэри-Конечно застучала в знак протеста по телевизору:
– Хали-пили бом марта, – сказала она и перевела, чтобы доставить удовольствие хозяину: – Чего кричит как резаный? Выключи.
Нередко их занятия прерывали оба махараджи – и Б., и П., – спускаясь звонить из телефонной будки, чтобы разговор не услышали жены.
– Малышка, да забудь ты этого парня, – весело говорил принц П., который, похоже, целыми днями ходил в белых теннисных брюках и носил на руке здоровенный золотой “ролекс”, почти терявшийся в густой черной поросли. – Со мной будет веселее, крошка, войди в мою жизнь.
Махараджа Б. был старше, противней и приземленней.
– Да, принесу все, что нужно. Номер заказан на имя мистера Дугласа Хоума. С без пятнадцати шесть до семи пятнадцати. Ты взяла прейскурант? Пожалуйста, не забудь. Линейка нужна деревянная, два фута. И еще передник с оборками.
Тем он и остался в моей памяти, этот дом под названием Ваверлей-хауз, с его недружными семейными парами, с его пьянством и флиртами, неосуществленным вожделением юности, с махараджей П., каждую ночь с ревом уносившимся в страну лондонских казино в красной спортивной машине с соответствующей блондинкой, и махараджей Б., выходившим на Кенсингтон-Хай-стрит всегда незаметно, даже ночью в темных очках и даже летом с поднятым воротником пиджака; и центром этого нашего мира были Мэри-Конечно и ее Ухажерчик, которые пили свой “обезьяний” чай и вслух подпевали, когда исполнялся государственный гимн Бедрока[66].