Рамани остановился, сел рядом, а я спросил:
– Дитя мое, не ходил ли ты в фургон? Что они там с тобой сделали?
– Не беспокойтесь обо мне, – ответил он. – У меня дела лучше не бывает. Я люблю и любим, учитель-сахиб[4], и я сумел добиться согласия моей женщины выйти за меня замуж.
Признаюсь, я впал во гнев, даже едва не заплакал, когда понял, что Рамани добровольно подверг себя тому унижению, на какое другие шли вынужденно. С горьким упреком сказал я ему:
– Глупое ты дитя, ты позволил женщине лишить тебя мужского начала!
– Чепуха, – сказал Рамани, и это-то про насбанди[5]. – Прошу прощения, учитель-сахиб, за то, что говорю о подобных вещах, но любовью заниматься это не мешает, да вообще ничему не мешает. Детей не будет, но моя женщина их и не хочет, так что у меня все о’кей на сто процентов. Кроме того, это в интересах нации. Так что мне скоро пришлют радиоприемник.
– Радиоприемник, – повторил я.
– Да, учитель-сахиб, – сказал мне доверчивый Рамани, – помните, как несколько лет назад, когда я еще был мальчишкой, портной Лаксман тоже сделал себе такую же операцию? Тогда ему быстро прислали радио, весь город ходил слушать. Его прислали в благодарность от правительства. Вот бы и мне такое же.
– Уходи с глаз моих, убирайся! – в отчаянии закричал я, но мне духу не хватило сказать то, о чем знал весь город: никаких радио давно никому не давали, все уже и забыли про радио. Сто лет, как поняли, что вранье это, и ничего больше.
После того случая вдова вора, которая теперь была женой Рамани, стала появляться в городе редко, потому что, конечно же, ей было стыдно за то, что она с ним сотворила, а Рамани работал больше прежнего, и всякий раз, завидев кого-нибудь из тех, кому наболтал про радио – а таких было много, – прикладывал ладонь к уху горсткой, будто уже держал в ней окаянный приемник, и начинал кривляться, изображая диктора.
– Йе акашвани хэй[6], – орал он на всю улицу. – Говорит “Радио Индия”. Передаем новости. Представитель правительства сегодня заявил, что радиоприемник для рикши Рамани уже отправлен и вот-вот будет доставлен по адресу. А теперь немного популярной музыки.
Тут он начинал петь своим нелепым, высоким фальцетом какую-нибудь из песен Аши Бхонсле или Латы Мангешкара.
У Рамани было редкое свойство до того верить своим фантазиям, что, бывало, и мы ими заражались и сами уже почти верили, а вдруг он и впрямь скоро получит его, свое радио, или даже вдруг уже получил и держит его, невидимое в ладони, разъезжая по нашим улицам. Мы уже даже ждали, когда он появится из-за угла, зазвонит в свой велосипедный звонок и весело заорет: – “Радио Индия”! Говорит “Радио Индия”.
Время шло. Рамани по-прежнему разъезжал по городу со своим невидимым радио. Прошел целый год. Но и через год он все так же сотрясал воздух воплями о приемнике. Только теперь у него в лице было новое выражение – напряженное, будто он каждую минуту совершал некое огромное усилие, большее, чем то, что нужно было, чтобы тащить рикшу, чем даже чтобы тащить рикшу вместе с вдовой, и с ее пятью живыми детьми, и с ее памятью о двух умерших; будто бы он вливал все силы своего молодого тела в тот крохотный зазор между ухом и ладонью, сложенной горсткой, откуда пел невидимый радиоприемник, который он пытался материализовать неимоверным – может быть, роковым – напряжением воли.
Не могу передать, каким беспомощным я себя почувствовал, осознав, что теперь у Рамани все печали и горести связались с надеждой получить этот приемник, потому что, когда эта надежда рухнет, ему придется признать суровую правду жизни, придется понять, что зря надругался над телом, что вдова, став его женой, и его тоже сделала вором, заставив обокрасть себя.
Когда снова приехал фургон и встал под тем же баньяном, я уже знал, что Рам придет туда за приемником, и бессмысленно было пытаться его остановить.
Он пришел не в первый день и не во второй, потому что, как я узнал позднее, не хотел показаться жадным, не хотел, чтобы врач решил, будто ему только радио и нужно. К тому же Рамани все еще лелеял надежду, что они придут к нему сами и вручат радио, и, может быть, это будет пусть скромная, но официальная церемония. Хотя дурак он дурак и есть, и какая разница, о чем он тогда думал.
Он появился на третий день. Позвонил в свой велосипедный звонок, приложил, как всегда, ладонь к уху, выдал прогноз погоды и с тем и подъехал к фургону. А ведьма эта, вдова, сидела в коляске – не выдержала, увязалась посмотреть на его позор.