Закончилось все очень быстро.
Рам весело помахал рукой своим бывшим собутыльникам, которые, все с повязками, охраняли фургон от людского гнева, а голова у него, говорят, была напомажена, и сам весь наглажен – я-то сразу тогда ушел, потому что больно мне было все это видеть. Вдова вора осталась сидеть в коляске, прикрыв голову краем черного сари, и прижимала к себе детей так, будто боялась, что они исчезнут.
Вскоре из фургона послышались недовольные голоса, потом крики, парни с повязками зашли внутрь посмотреть, что там происходит, и не прошло и минуты, как эти его бывшие дружки вышвырнули Рамани оттуда, и он нырнул своей напомаженной головой в дорожную пыль и разбил в кровь губы. Ладонь возле уха он уже не держал.
Говорят, вдова вора в черном сари даже не пошелохнулась, когда ее мужа швырнули на пыльную дорогу.
Да, я знаю – я старик, и понятия мои о жизни, наверное, тоже сморщились от времени, к тому же теперь говорят, будто стерилизация, и не знаю там что еще, это нужно для государства, и вполне возможно, я зря во всем обвиняю вдову, вполне возможно. Наверное, прежние взгляды действительно устарели, пора их менять, и если оно и впрямь так, то пусть будет что будет. Но я хочу все-таки рассказать эту историю до конца.
Через несколько дней после драки в фургоне я увидел Рамани, когда он продавал свою рикшу старому пройдохе мусульманину, владельцу мастерской по ремонту велосипедов. Заметив меня, Рамани сам подошел и сказал:
– Прощайте, учитель-сахиб, уезжаю в Бомбей, скоро стану кинозвездой, не хуже, чем Шаши Капур или даже Амитабх Баччан.
– Уезжаешь, говоришь? – переспросил я. – Ты что, едешь один?
Рамани окаменел. Вдова вора уже успела его отучить от почтения к старшим.
– Мои жена и дети едут со мной, – сказал он.
Это был наш последний с ним разговор. Они уехали поездом в тот же день.
Через несколько месяцев я получил от него первое письмо, которое написал он, конечно, не сам, потому что в школе, несмотря на все мои усилия, писать так и не выучился. Конечно же, он нанял писца и, конечно же, за большие деньги, потому что в жизни все стоит денег, а в Бомбее тем более. Не спрашивайте, почему он стал мне писать – захотел и все тут. Я его письма храню, так что могу подтвердить свои слова, но, стало быть, и от стариков бывает польза, или, быть может, он понял, что я единственный человек на свете, кому небезразлична его судьба.
Как бы то ни было, с тех пор он мне писал, рассказывал о своей новой жизни, о работе, о том, как его сразу отметили и он прошел пробу на большой киностудии, где ему дали роль, а теперь хотят сделать из него звезду; о том, что он живет в “Сан-Сэнд отеле” на берегу Джуху, там же, где знаменитые актрисы, что собирается купить шикарный дом в Пали-хилл, оснащенный самыми что ни на есть новейшими системами безопасности, чтобы защищали его от поклонников, что вдова вора счастлива – конечно, она счастлива, – здорова, немного растолстела, жизнь их полна света и радости, и никаких проблем с выпивкой.
Письма он слал замечательные, искренние и теплые, но, когда бы я их ни читал или ни перечитывал, я каждый раз вспоминал выражение лица, появившееся у него в тот год, когда он ждал радио, и то страшное напряжение воли, ту отчаянную веру, которыми он творил реальность, возникавшую в тесном зазоре между ухом и ладонью.
Волос пророка
В начале 19… года, когда весь Шринагар лежал в объятиях зимнего сна, скованный лютым, до костей пробиравшим морозом, отчего казалось, что кости вот-вот затрещат, как трещит на морозе стекло, тогда, в ту зиму, люди видели, как один юноша, на чьем покрасневшем лице отчетливо читалась печать не только холода, но и благополучия, пришел в самую грязную, известную своей дурной славой часть города, где деревянные домишки, крытые рифленой жестью, стояли криво и косо, словно хотели упасть, и негромко, серьезно сказал, что хотел бы воспользоваться услугами хорошего профессионального взломщика, попросив указать, где такового найти. Местная братия с восторгом повела юношу, которого звали Атта, в улочки, еще более темные и пустынные, и водила там до тех пор, пока не привела во двор, посреди которого два человека, чьих лиц он так и не увидел, повалили его на еще влажную от крови недавно зарезанной курицы землю, отобрали пачку денег, взятую им неразумно в одинокую эту прогулку, и избили до полусмерти, едва не лишив жизни.
Стемнело. Неизвестные люди перенесли тело юноши на берег озера, откуда его перевезли в шикаре[7] в безлюдную часть набережной канала, который ведет к Шалимарским садам, и там оставили на берегу, избитого и окровавленного. На рассвете следующего дня мимо того места плыл в своей лодке по воде, от ночного холода загустевшей, словно дикий мед, развозчик цветов, который заметил почти безжизненное тело молодого Атты, услышал, как он в ту минуту шевельнулся и застонал, и различил на мертвенно бледной коже за печатью холода печать благополучия.