Сотрудник Агранова, уполномоченный 4-го отделения секретно-политического отдела Илюшенко, перед которым исповедывались эти молодые поэты из «сибирской бригады», так вел дело, что приговор суда был весьма мягок. Павла Васильева и Льва Черноморцева вообще отпустили, а остальных отправили в ссылку на два-три года в разные города. Среди них был Леонид Мартынов, впоследствии известный советский поэт, редчайший мастер философского стиха. А Павел Васильев тогда уехал в Павлодар и успел там написать свою лучшую поэму «Соляной бунт». И когда его в 1937 году арестовали вновь якобы за подготовку покушения на Сталина (арестный ордер подписал Агранов), он опять попал — вот она, петля судьбы! — к следователю Илюшенко. И тот опять стал его спасать. А скоро арестовали и самого Илюшенко. К тому времени Ежов избавлял аппарат НКВД от кадров Агранова. И Васильев попал в руки страшного человека — оперуполномоченного Павловского, из новой, особой генерации чекистов — изувера, садиста, в прошлом сына лесопромышленника. О его родословной не догадывались даже в управлении кадров НКВД. Васильев продержался у него на двух допросах, на третьем подписал выбитые «показания». И был приговорен к расстрелу. А Павловский спустя годы скончался в психиатрической клинике20.
А за пять месяцев до первого писательского съезда, в феврале 1934 года, арестовали поэта Николая Клюева. Ордер на арест подписал Агранов, он же опять курировал следствие.
Клюев в 20-е годы был известен в поэтической Москве и принадлежал к есенинскому кругу, считался крестьянским поэтом. Лояльный к власти, он не приемлет ее после коллективизации, считая виновницей всех несчастий, обрушившихся на Россию. Его поэзия того периода — поэзия неприятия. С неприязнью думал о нем и Агранов, знакомясь с материалами первого допроса. Вспомнил, как тот толкал Есенина на дно, где барахталась и прелюбодействовала сочинительствующая фронда.
Из тех рукописей, что были изъяты при обыске, Агранова особо впечатлила одна, начинавшаяся со слов «К нам вести горькие пришли»:
В журналах к тому времени Клюева не печатали, и жил он на те рубли, что текли к нему на полуподпольных выступлениях. Там впервые прозвучали «Вести горькие» (»Песнь Гамаюна»). Оттуда, с этих сборищ, на которых собиралась, по выражению ОГПУ, «анархо-хулиганствующее дно литературной богемы», пришла информация о нем в здание на Лубянке. После знакомства с сочинениями Клюева замысел следователей сводился к тому, чтобы обвинить его в русском «национализме». Может быть, идея была подсказана Аграновым? Он хорошо помнил и дело Ганина, и дело «сибирской бригады», и дело Гидулянова.
А в мае на его стол легли данные об Осипе Мандельштаме, близком друге Клюева. Известность Мандельштама — не клюевская, больше есенинская. Он тоже с властью был в ладах до коллективизации. Она перевернула его поэтический взгляд. Сначала появились стихи «Природа своего не узнает лица», «Квартира тиха, как бумага», а потом, в ноябре 1933 года, едкий памфлет на Сталина «Мы живем, под собою не чуя страны».
Как считает В. Кожинов, «вероятным доносчиком, передавшим в ОГПУ текст мандельштамовской эпиграммы на Сталина, был еврей Л. Длигач, а «подсадной уткой», помогавшей аресту поэта, Надежда Яковлевна (жена Мандельштама. — Э. М.) называет Давида Бродского»21. Ордер на арест подписал Агранов. И он же направлял следствие.
Мандельштама обвиняли в создании антисталинского памфлета и в том же русском «шовинизме». Еврея — в русском шовинизме! Впервые это обвинение прозвучало не в стенах ОГПУ, а со страниц «Правды», где некий С. Розенталь писал, что «от образов Мандельштама пахнет... великодержавным шовинизмом»22. Ему вспомнили и восхищение стихами Клюева, в связи с которыми он искренне говорил об исконной Руси, где «русский быт и русская мужицкая речь покоится в эллинской важности»23. От неприятия коллективизации к русскому «национализму» — так шло идейное перерождение, по мнению аграновских следователей, и Клюева, и Мандельштама.
Когда в 1932 году Илюшенко вел дело «сибирской бригады», советы и указания шли ему от Агранова. Тот-то видел ситуацию в литературной среде объемнее. Некоторая часть писательского сословия явно противостояла революционному, большевистскому, социалистическому началу. И эту часть нейтрализовал Агранов: где жесткой рукой экзекутора, а где мягкими репрессивными объятиями, в зависимости от меры таланта подследственного. А эту меру Агранов определял сам. И ориентирами ему были Маяковский, Есенин, Блок, иногда и добрая русская классика.