Я привычно записывал цифры и думал, как же мне объяснить директору, с чем мы вернулись.
Люся всю дорогу до дому плакалась:
— Сбежал!., как от немилой! От чужой!., будто я скандальная баба, будто за ухо его домой тащу!.. Да провались ты в любую дыру, дурак бородатый! Метла с глазами! Мочалка собачья!.. Перед дочкой стыдно! Перед общественностью!..
— А мы не скажем, — пытался я успокоить ее, во она почти не слушала, резким голосом, похожим на голос репродуктора милицейской машины (со срезанными низкими частотами), кричала:
— Все равно узнают! На этом свете нет тайн! Сам же говоришь — все сверху сфотографировано насквозь! И у нас, и у них!
— Ну. американцам, допустим, наши личные дела до фени!..
— Среди ночи сбежал, как вор!.. А еще расспрашивал о новостях, смеялся… а сам уже знал, что сбежит… Нет, Витька, он очень плохой человек! Он стал лживым! Он… О, почему я не отобрала паспорт! Почему не сунула всю его куртку под подушку!
— По-моему, он и без документов…
— Нет-нет! В нашей стране человек без документов ноль!
"Может быть, здесь все-таки замешана женщина, — думал я, глядя из вагона на пустынные весенние поля со сверкающими узкими и очень длинными зеркалами воды. — Он не стал вдаваться в подробности, чтобы Люсе не было мучительно больно… тьфу!.. — ругался я, — "мучительно больно"… штампы школьных сочинений так и лезут… Взял и сиганул! А ей наверняка напишет, если он не скот. Даже скорее всего — на столе уже лежит телеграмма. И перевод.
— Плевать мне на его деньги, — продолжала Люся уже в автобусе, когда мы ехали с вокзала вверх, на гору, по деревне Покровке в Академгородок — мимо страшных ям и подъемных кранов с флажочками, напоминающими тот красный флажочек на двери сарая, где Костя сидел с "химиками", — я сама заработаю! Я как лошадь, все вытяну! Дочку одену и накормлю! И замуж выдам! Что, мне больше других надо? Я. может, тоже мечтала на вулканы Камчатки… всякую пемзу пособирать, стоя на трясущейся земле! Я. может, тоже смелая и романтику люблю!.. — Она заученно улыбалась каким-то людям в автобусе — на всякий случай, это могли быть знакомые, ее как общественную деятельницу знали. И шептала мне, уже таща под руку от остановки к нашим домам, под порхающим снегом — а здесь снова шел снег и снова исчезал в черных водах, как месяц назад… — Может, я тоже, тоже!.. Гад!.. Да! — вдруг заговорила она о другом, энергично тряся головой. — Вы, мужчины, эгоисты! И ты эгоист! Захотелось вам глухари послушать или смолу сосновую пальцем потрогать, вы готовы все продать, купить билет и поехать, пустив по миру детей и родителей… Это еще аукнется нашему обществу — это ваше бичевство! — впервые стала пророчествовать Люся. Она, правда, пророчествовала и раньше, но оптимистически. А сейчас в ее речи звучал явный пессимизм. — .Мы еще задумаемся, откуда корни! И еще вспомним те годы, когда дети уважали старших, а разводиться было грех…
Я. уничтоженный ее презрительными выпадами против мужчин, и тем более разведенных, хотел уже сказать, что такая семья, как у нее, не лучше, но она, покраснев, опередила меня:
— А я вот сама возьму да подам на развод!
"Ну, ну, — подумав, обеспокоился я. — В таком случае тебе придется заниматься только научной работой".
— Не те времена! — совершенно нелогично вдруг стала она защищать новые времена, — Сейчас можно и общественному работнику, и даже партработнику быть разведенным! Зато честно! Я говорю — женщина имеет право, как слабый пол! А если он подал, самец, — то считается — он бросил жену! Вот у вас… ты или она была инициатор?
— Вообще-то Таня… — пробормотал я.
— Тогда ничего, — сказала она. И жалостливо попросила: — Витя, ты уж помоги мне как-то информировать наших. Может; скажем — не нашли? Может, его в суровый край сослали… послали… скажем, с геологами?
Но беда была в том, что в институте нас уже поджидала телеграмма на имя директора: "ПРОШУ ОСТАВИТЬ ПОКОЕ ПОСТИГАЮ НАШУ ПРЕКРАСНУЮ РОДИНУ ТРУЖУСЬ СНАБЖАЮ СЕМЬЮ МЕСТО МОЖЕТЕ ОТДАТЬ НЕСТЕРОВУ ИВАНОВ".
Нестеров, повторяю, это я.
А дома у Люси действительно лежал телеграфный перевод на сто рублей — видно, больше не нашлось у человека, тем более что буквально за неделю Люся получила от него двести. И ждала ее следующая телеграмма: "НЕ СЕРДИСЬ Я ВСЕ- ТАКИ НЕ МОГУ ЗАНИМАТЬСЯ НЕЛЮБИМЫМ ДЕЛОМ Я СЧАСТЛИВ ВЕРНУСЬ КОГДА ТЫ МНЕ РАЗРЕШИШЬ РАБОТАТЬ ГДЕ УГОДНО ЦЕЛУЮ ТЕБЯ СВЕТКУ КОСТЯ".
"Да уж… разрешу тебе дворником… — бормотала Люся, всхлипывая и сминая хрустящий листок. — Позор! Стал бич бичом!.."