Я читал и злился. Какую-то конспирацию затеял! Какого-то Качуева нашел! Черт, не надо было мне тогда спать — я бы пе упустил его из вагона. Раздражение усиливалось еще оттого, что не все было понятно из письма, а в разговоре не успел спросить. Например, почему он заикался на Севере? И что это за жаргон? Чтобы подстроиться? Или уже отсидел в какой-нибудь камере? Я все больше распалялся, читая эти мятые листочки, понимая, что не хочу думать о самом себе. О своем собственном кризисе… Конечно, Иванов был во многом прав. Но наши судьбы, несмотря на свою схожесть, имели совершенно разные корни. Я тоже попал в школу с шести лет, но не потому, что умел считать и писать, а по рассеянному самодурству отца-рыбака. Он забыл, сколько мне, и, несмотря на слабое возражение матери, постановил отдать. А в университет я пошел, чтобы скрыться в совершенно другом мире. От стыда за своего отца. Он не только записывал в тетрадочку фамилии "врагов" — в последние годы слал письма в прокуратуру, в милицию, в райком партии. Сотнями! Его приглашали, уговаривали забрать заявления, пугали. Распустили слух как о склочнике. "Подумаешь, милиционер поймал трех осетров… может, он сам забрал у браконьеров?! Подумаешь, инструктор плыл с сетью — он же говорит, что взял ее вместо гамака для жены…" Отец стучался все выше по кабинетам. "Когда-нибудь!.." — грозил он пальцем, снимая очки и вытирая слезящиеся глаза. Я убежал от него, не стал ему помощником. Да и не любил он эту крикливую работу со множеством людей, матом-перематом. неводом, длинными жестяными лодками, тяжелыми веслами, ржавым звеном тракторной гусеницы вместо якоря. Мать моя стоит кладовщицей у складовских весов, резиновые сапоги в чешуе, как в старом сугробе, руки в чешуе, гирьки в чешуе, рыжая чешуя блестит даже на полосах, выбившихся из-под темного платка. Все пропахло рыбой. Даже мед. А я любил тишину, не реку, а озеро, и если рыбалку, то с одной удочкой. Со всех сторон замерла тайга. Вода гладкая, черпая, как агат. Светимость ее равна нулю люменов. Глубина невообразимая. Даже страшно. Мой зеленый камышиный поплавок торчит над этим черным зеркалом. Вдруг — медленно двинулся в сторону. И я ушел в кристаллы, в красоту. Если честно, я сбежал. И заикание мое от крика отца. От его бунтов и матерных рифм: "Сколько мы будем Европу целовать в… пятку?!" Трудный был человек. Сейчас я тоскую по нему. Вот бы сейчас к нему… хоть на день! Послушать его речь: "Это якобы мой сьн?! И якобы ко мне он приехал?!" Ведь если забыть весь шум. он столько сделал для нашего села (даже для нового). Ею все-таки воры боялись. И рыба в магазине была. Теперь по его стопам пошел мой брат Мишка. Только что ловят-то? Щуку!.. "Гвозди и женском чулке". Мать устала от слизи и вони, перешла из коопторговского в государственный магазин, где музыка играет, цветастые платья на плечиках, конфеты в мешках. Всем хочется красоты. И тишины. Почему же Костя бежит от всего этого?..