Но я, кажется, забыл сказать вам. что перед самым Новым годом Иванов прислал на имя директора НИИ заявление: "От младшего научного сотрудника Иванова К. А. Прошу уволить меня по собственному желанию. Иванов К. А.".
Секретарша директора Алла выкрала это письмо и принесла на минуту Люсе, которая тут же сняла с него по привычке ксерокопию, вернула письмо и просидела, лия слезы, целый день над копией, не зная, уговорить ли секретаршу совсем выкрасть и уничтожить заявление или уж пускай. Директор прочел и зашел посоветоваться к своему заму, биологу Утешеву, научному руководителю Иванова. Тот, по слухам, страшно осердился, закричал, что в СССР переизбыток гениев, а работать некому. И Костя был уволен.
Но Люся, верная жена, узнав об этой новости, прибежала в кабинет директора и так страшно зарыдала. что директор, низенький лысый человек со сплошь золотыми зубами во рту, перепугался, поил ее валерьянкой и пообещал, что если Иванов вернется (а он, конечно, вернется! Он испытывает, насколько его в институте любят!), он, директор, возьмет его на прежнее место. Если же Утешев не захочет принять назад, директор заберет Иванова на любое свободное место в любой лаборатории, тем более что Иванов интересовался решительно всем, что могло пролить свет на происхождение жизни на Земле, на происхождение так называемого биогеохимического круговорота… Разве что только магнитными полями он не занимался, ядерным резонансом, и то, кто знает, до поры…
Люся послала на Таймыр отчаянную телеграмму: "ВСТРЕЧАЙ…", хотела немедленно лететь туда, поговорить, но пришло письмо — наверное. Костя предвидел подобные страсти. На листочке в клеточку он писал игривым почерком, почти не похожим на прежний — с завитушками, как у Пушкина:
Люся, Люся, я боюся,
Что мене ты не поймешь.
Я сегодня не стригуся,
У мене в кармане нож.
Я сегодня колупаю
Даргоценную руду.
И деньжонки загребаю,
И во сне к тебе гребу…
Дальше шло и вовсе что-то непотребное — видно, сочинял под хмелем, дуболом, поэт доморощенный’ Люся даже не плакала, а сидела, закаменев лицом, у себя в вычислительном центре, среди стрекочущих ЭВМ и думала, что надо бы лететь на Север — и сию минуту… но по низу письма шла приписка карандашом. более узнаваемым почерком:
"Не вздумай приезжать. Люська, не надо! Тут жутко холодно для женщин. Веду себя хорошо. А вернусь — может, вступлю в ряды. Целую. Коста- Рика".
Последняя мысль как-то успокоила Люсю. Она не поехала к мужу. Но, как теперь нам уже известно, буквально через несколько дней, а может, в тот день, когда он писал это письмо, Костя вылетел на Дальний Восток. Почему? Что его погнало туда? Может, и заявление директору он написал, поняв, что не вернется в институт? Может, правда, он попал в компанию каких-нибудь нехороших людей? И вынужден для них делать что-то неправедное? Например, он прекрасно рисует — его могли заставить рисовать деньги. Он отличный технарь — могли заставить соорудить станок для производства дефицитных частей к "Жигулям"…
Люся ушла домой, а я все не мог уснуть. Стоило забыться — снились ужасные фантастические сны. Я поднялся ни свет ни заря, постоял под ледяным душем и понесся в институт говорить с директором. Хоть было еще без пяти девять, возле двери начальства высилась Люся, намазанная, как Арлекин, н укоризненно смотрела на меня. Я смущенно кивнул ей и проскользнул к шефу.
4
— A-а!.. Печальный товарищ веселого товарища?.. — встретил меня Иван Игнатьевич Кресстов.
Это был, как я уже сказал, низенький человек с круглой лысой головой, со сплошь золотыми зубами, как у знатного узбека. Он любил смешить, любил смеяться и все, что относилось к Иванову, был склонен в последнее время воспринимать как затянувшийся, но забавный розыгрыш. Он был убежден, что Костя дурачит всех, что он где-то рядом, возможно, в Новосибирске или Иркутске, работает в таком же научном институте — просто ему там предложили место старшего научного сотрудника.
— Я и говорю! — обрадовался я понятливости директора. Давайте дадим ему место старшего, и он вернется. В самом деле, сто двадцать — мало.
— Тебе? Или ему? — засмеялся шеф.
— Мне много, — сказал я, — я живу один.
— А алименты?
— Все равно много. У меня сын, — махнул я рукой. — А у него дочь. Дочь требует дорогой одежды. Парню еще можно панковать — ходить в чаплинских лохмотьях.