— Это меня не касается. Тысячу раз говорил тебе: приноси тридцать грошей и бери свою дерюгу, цепь и мужа. А нет — убирайся! Коли жалко его, ступай садись с ним в каталажку. Я ей говорю, нужна экономия, а она мне толкует, что кум, поп да осел во всем виноваты. Вот дурища! Коли у тебя денег нет, так поищи ума в голове. Пойми, что тебе говорят.
— Ох-ох, смилуйся, кир Михалаки! Какие деньги, какой ум у бедной женщины? У кого в кошельке, у того и в голове... А я... пропадаю прямо с такой кучей ребят!
— Что ж, правда твоя. И вот я и говорю тебе: мне нужны деньги, деньги, деньги... Принеси — тридцать — гроиков — и я — выпущу твоего мужа. Понятно?
— Понятно...— чуть слышно прошептала Ченгелка, вытирая слезы концом платка.
Кир Михалаки вынул платок из-за пазухи и вытер пот с лица.
— Уморила меня, проклятая!— вздохнул он и пошел да дальше, неся брюхо впереди.
— Чтоб эти деньги боком тебе вышли! Чтоб тебе цепью моей удавиться! Чтоб моя дерюга тебе саваном стала!— пропела или, скорей, провыла Ченгелка вслед киру Михалаки и, скрывшись у себя во дворе, принялась собирать лебеду, чтобы накормить детей.
***
Бабушка, что ты не потушишь эту противную лампаду? Она светит кошке, а та царапает циновку и не дает мне уснуть.
— Грех, сынок. Как же можно тушить? Ведь в эту мочь господь вознесется.
— А я думал, что ты вознесешься. Гляжу — ты будто привиденье стала.
— Ах, баловник! Ну что плетешь? Возносятся праведники. А я что хорошего сделала?
— Потуши лампаду, вот и будет хорошее дело. Ведь полночь. Господь уж, наверно, вознесся.
— Почем знать? Может, и вознесся. Потушу, а завтра зажгу пораньше.
Бабушка встала, чтобы потушить лампаду, но только протянула руку, как где-то по соседству раздалось пять-шесть ружейных выстрелов, и она остановилась, оцепенев от страха. Выстрелы повторились, и на весь квартал раздались крики: «Караул, караул!» Бабушка принялась креститься и бить поклоны.
— Господь возносится, бабушка. Ты слышишь?
— Замолчи! Какой господь? Это разбойники.
Стрельба продолжалась; продолжались и громкие крики.
— Прощайте, добрые люди, прощайте! Помираю! — раздавался рев кира Михалаки.
— Слышишь, бабушка? Кир Михалаки возносится. Слышишь? Ангелы кверху его тащат.
— Замолчи, негодник! Какие это ангелы? Это разбойники. Пропал человек!
— Помилуйте, братцы! Ради бога, не губите! У меня пятеро детей!..— кричал кир Михалаки таким голосом, будто уходил под воду.
— Я не заставлял тебя детей рожать,— послышался голос архангела, и удары ножей без всякой экономии посыпались на кира Михалаки.
Да, ему было устроено вознесенье!
— Бабушка, он уже вознесся. Туши лампаду.
На самом деле бабушка моя была не так глупа: она хорошо понимала, что возносится не господь, а кир Михалаки; опасаясь, как бы ангелы ее не увидали и не вздумали тоже вознести, она задула лампаду, спряталась под одеяло и стала молиться богу. Кошка перестала царапать циновку, и я заснул.
На другой день, в вознесенье Христово, весь город праздновал вознесенье кира Михалаки. Одни рассказывали, что сами видели, как ангелы накинули ему на шею цепь, а на голову возложили венок в виде раскаленного таганка. Другие утверждали, что кир Михалаки уже в сонме святых и кушает в раю кашу вместе с праведниками божьими. Третьи уверяли, что ангелы вознесли также три мешка с деньгами,— и это было похоже на правду, так как и господу богу, как чорбаджии, чтоб иметь ум, нужны деньги. Знаю только наверно, что в день вознесенья Ченгелка поставила святому Мине свечу в десять грошей за то, что муж ее вышел из каталажки. А кир Михалаки и от бога откупился деньгами. Проведя месяц не в тюрьме, а в божьем раю, кир Михалаки вернулся, только без денег и без ума, перекрещенный из чорбаджии кира Михалаки просто в Михаилу.
И стал Михайла рассказывать райе о том времени, когда он был чорбаджией, и о своем вознесении. И ребята уже не бегут от него, а выскочит какой-нибудь из них вперед, ткнет пальчиком в брюхо и спросит:
— Что у тебя там, Михайла?
И Михайла ответит:
— Арбуз.
— Когда ты его слопал? Когда чорбаджией был?
Другой плюнет себе на пальчик, побежит за чорбаджией и ткнет его сзади. А дед Обрешко весело засмеется и скажет:
— Мало ослу, что короста напала. Еще и мухи кусают!