4
Начальник Отдела сложений-вычитаний Степанников и руководитель Группы дробей Степаневич были на «ты». Да и как иначе, если учились они в одном институте, на одном курсе, в одни и те же шестидесятые годы нашего столетия.
О эти славные шестидесятые! Еще всего лишь чуть-чуть позади освежающая «оттепель», и еще только где-то далеко впереди неведомый «застой». А пока — душевное студенческое братство, беззаботная жизнь от сессии до сессии, первые свидания, отголоски стихов новых поэтов в Политехническом, славящих конфликт отцов и детей — «Он не любил Герасимова, он обожал Пикассо!», и отзвуки новых песен вольнолюбивых бардов, зовущих к езде в незнаемое — «А я еду, а я еду за туманом, за туманом и за запахом тайги!». В общем, прекрасная пора — туман надежд, туман желаний…
Потом туман стал рассеиваться. И постепенно вырисовывались четкие контуры жизни. Закончилась учеба, началась работа. Прошли свидания, пришли семьи. Общежитейское братство распадалось на глазах, расползалось по квартирам. Новые поэты начали повторяться, песни бардов стали приедаться. Но все же еще, собираясь на праздники или дни рождения, они пели под гитары, сдвигая в былом порыве плечи: «А я еду, а я еду за туманом, за туманом и за запахом тайги…»
А быт заедал, а суета затягивала. «Застой» крепчал. Шла работа — напряженная, победная, бессмысленная. Народ шел на работу как на праздник — через гастроном. У шестидесятников рождались дети семидесятых. И выяснилось, что дети эти не понимают своих отцов точно так же, как их отцы не понимали их дедов. Становились реальней иллюзии, обретали материальность мечты, возникало ощущение бессмысленности бытия… Но по-прежнему, собираясь старой компанией — теперь уже редко, лишь по случаю круглых личных юбилеев или десятилетий окончания института, они доставали потертую гитару, сдвигали опавшие плечи и, увлажняя глаза уже возрастной слезой, самозабвенно пели: «А я еду, а я еду за туманом, за туманом и за запахом тайги…»
Все эти годы Степанников и Степаневич были вместе. Не то чтобы друзья, но добрые приятели. За все время у них произошла лишь одна размолвка — в институте. Степан тогда был комсомольским вожаком, а Илья был стилягой. Но что могло быть ужаснее стиляги?! Не станем тратить свои слова на описание этого, воспользуемся лучше словами популярного произведения музыкальной культуры тех дней:
Вот какой это был кошмар! Если еще добавить не упомянутые в обличительных строках набриолиненный кок волос, туфли на толстой микропорке «манная каша», узенькие брюки-дудочки, пристрастие к заморской отраве «кока-кола» и искривление позвоночника в растленном танце «рок-н-ролл», то каждому порядочному советскому человеку становилось ясно: с этим надо бороться, пока оно само нас не побороло!
Ясноглазые комсомольские лидеры боролись самым действенным и разумным способом: стригли коки и резали дудочки. И активист Степанников тоже однажды разрезал брюки стиляге Степаневичу ножницами на танцплощадке.
Тогда эта была жуткая драма. Но через годы вспоминалась как нелепая комедия. Потому что через годы как-то сами собой расширились брюки и сузились галстуки, мощные ватные плечи пиджаков стиляг сменились сатиновыми нарукавниками клерков, а «манная каша» подошв бывших битников потеряла актуальность перед кашей «геркулес» в утреннем меню начинающих гастритников. «Коку» официально признали и завезли в страну, а что до блистательных коков, то кто успел — состриг, а кто не успел — просто облысел.
В общем, все прошло, все минуло. Все стало так чинно, так славно, благородно. И оба были вполне довольны жизнью. Профессионально толковый и административно хваткий Степанников выбился в начальники отдела, котировался на главного инженера и мечтал о посте заместителя директора. А одаренный, но мягкотелый Степаневич стал руководителем группы и более никуда не метил, мечтая лишь о сохранении достигнутого статус-кво на служебной лестнице: ни ступенькой выше, хотя и не дай бог ступенькой ниже.
Так они и жили-были, друзья-шестидесятники, в одном институте и, конечно, на «ты».