— Черт, когда надо, так сто лет такси не поймаешь, а тут — прямо ему под нос! Как специально подали!
— А я номер заметил…
— Это еще зачем?
Степаневич рассказал печальную историю о том, как он однажды в такси хорошую книгу забыл. Так и пропала. Диспетчер сказал: вот если бы номер запомнили… С тех пор у него появилась привычка: автоматически запоминать все номера — такси, трамвая, троллейбуса… По ночам цифры снятся. Он уже подумывает, не обратиться ли к врачу…
Степанников слушал его вполуха, сосредоточенно думая о своем.
— Нет, врач тут не поможет… Раз этот умчался, больше никто не поможет…
— Ты о чем?
— А ты о чем? — Степанников взорвался: — Какого черта ты мне голову морочишь своими болячками! Ты понимаешь, в какое дерьмо мы вляпались? Надо думать, думать, думать, а ты…
— Чего ты на меня кричишь? Тебе дали запрос, вот ты и думай, думай, думай…
— Шалишь, брат! К тебе это тоже прилипло. Все знают, что сейчас запрос уже у тебя. Этот Степанчик небось по всему институту носится, трезвонит: «Вот если бы мне дали, вот я бы, я бы…»
— Мда-а, скверная история, — вздохнул Степаневич. — Но кричать все же не стоит. Надо действительно подумать…
— А я что, не думаю? Только ни черта не могу придумать!
Ну это, скажем по секрету, Степанников скромничал: решение уже зрело в его голове.
— Ведь чтоб подписать эту бумажку, — продолжал он, — надо быть или круглым идиотом…
Так-так, это уже ближе к делу.
— …или человеком, которому абсолютно нечего бояться!
Вот, а говорил: не могу придумать.
— Степандау! — догадался Степаневич.
6
Эдуарду Степановичу Степандау, ученому крупного масштаба, действительно бояться было нечего. Потому что всего, чего можно было, он уже отбоялся.
Юное математическое дарование, он в четырнадцать лет решал системы уравнений высшего порядка, в шестнадцать создал оригинальнейшую методику в области мнимых чисел, а в восемнадцать был близок к доказательству нигде и никем пока не доказанной теоремы Ферма… Но не успел. Начались веселые для всех наук времена вправления мозгов с одновременным выкручиванием рук.
Надо признать, что математике все же досталось меньше, чем прочим наукам. Это же не родное сельское хозяйство, в котором все и всё понимали, и не зарубежная кибернетика, в которой никто ничего не смыслил. Нет, математика — наука абстрактная, от конкретной жизни далекая, чего с нее взять? Как ни верти, а дважды два — оно всегда четыре… Впрочем, не будем торопиться, об этом у нас речь еще впереди.
Эдуард Степанович занимался своей кабинетной наукой. И не высовывал из кабинета свой благородный нос отечественного интеллигента в пятом, если не в десятом поколении. А иметь дело со всякими безродными выскочками, узурпаторами и невеждами от науки он категорически не желал. И очень боялся.
Нет, конечно, он не кричал мерзко, что пользоваться системой координат Декарта или уравнениями Галуа — это космополитизм. Он просто молчал, когда это кричали другие. И защитил кандидатскую диссертацию.
И конечно, он не вопил идиотически, что кибернетика — лженаука, продажная девка буржуазии. Он лишь усмехался — молча и внутренне — когда эту чушь несли другие. И защитил докторскую.
И уж конечно, он не слагал гимн и не рассчитывал математическую модель кукурузы-чудесницы. Он просто не мешал это делать другим, так как сам был очень занят: баллотировался в члены-корреспонденты.
А потом и вовсе настали времена благости и покоя. Все ошибки были признаны, все искривления выпрямлены, все перегибы разогнуты. Теперь уж совсем нечего было бояться. Вот разве что соперники и завистники накидают черных шаров на ожидающихся выборах в действительные члены академии…
Нет, Эдуард Степанович гнал от себя эти предположения и, отвлекаясь от мрачных мыслей, строго выговаривал Лидочке, печатающей его служебную характеристику для будущих академических выборов.
— Лидочка, я вам должен заявить со всей серьезностью, что хоть вы и мой добровольный ангел-хранитель, но ваши заботы обо мне простираются слишком далеко! Взять хотя бы сегодняшний случаи с этой единственной сигаретой…