Только после всего этого к ним допустили перепуганную мать, жену и невестку Люсю. И вот ее плечи вздрагивали под белым халатом, а мужчины виновато слушали ее плач.
— Людмила, — первым не выдержал Алексей Павлович, — кончай ты эту сырость…
— Люсь, правда, — поддержал Паша, — мы живые, и порядок!
— Мам, не плачь, — попросил Лешка, — а то и я сейчас зареву!
Но Люся только захлюпала еще горше.
— Ой, Луковы-и… Лежала себе эта бомба, никого не трогала… Нет, вам обязательно нужно было сунуть свой нос… Три носа!
Паша попытался проявить объективность.
— Люсь, да если бы батя ее не обнаружил…
— Ну конечно, больше некому! Самый главный, самый серьезный человек… который прыгает в окно-о…
— Мам, дед больше не будет, — пообещал Лешка.
Алексей Павлович с готовностью подтвердил:
— Честное слово, больше не буду!
— Что не будете, ну что вы не будете? Как ребенок… Нет, три ребенка! Да какая женщина это выдержит — одна и трое мужико-ов…
Люся уже плакала не столько от жалости к ним, сколько от сочувствия к себе самой. Алексей Павлович стал ее привычно утешать:
— Людмила, ты не думай, мы ценим, без тебя мы пропали бы, мы понимаем…
— «Понимают» они! Если бы понимали, разве б такое… в окно… Поставили меня в идиотское положение!
— Это еще кто кого поставил, — не удержался Алексей Павлович. — Сделали из меня клоуна на ярмарке!
От возмущения у Люси разом высохли слезы.
— Вы же сами талдычили про женитьбу!
— Во-первых, талдычил не я, а вы все. А во-вторых, у меня и на это дело свои извилины есть.
— Знаешь, батя, — поддержал жену Паша, — мы уже видели, кого ты своими извилинами нашел — детский сад!
— Ты что? — возмутился Алексей Павлович. — Тоже отца учить вздумал?
— Пап, — влез Лешка, — да пусть дед женится на ком хочет…
— Молчать! — взвился Паша. — Ты можешь помолчать, когда отец разговаривает?
— А ты чего на пацана шумишь дело не по делу? — вступился за внука дед.
— Я ему отец! — заявил Паша.
— А я тебе отец! — вскипел Алексей Павлович.
Люся слушала, слушала их прения, а потом схватила с тумбочки какую-то склянку и грохнула о пол — вдребезги. Мужчины испуганно притихли. А она вымолвила грозно:
— Ну ладно, Луковы! Ладно, отцы и деды! Я вам устрою, я вам… Я дочку рожу!
Мужчины глазели на нее, не соображая, пугаться или радоваться столь неожиданной угрозе.
А в окне палаты появилась Машка. Появилась, как всегда, неслышно. Просто какое-то очаровательное юное виденье. Все изумленно уставились на нее. Только Лешка сказал спокойно, будто ждал явления этого видения.
— Мам, понимаешь, у нас с Машей одно очень важное дело. Надо обсудить…
Машка все так же молча перемахнула через подоконник, вручила Лешке большое красное яблоко, подхватила его под здоровую руку, а загипсованную Лешка гордо держал перед собой, и они в мгновение ока исчезли из палаты.
Взрослые только переглянулись. Алексей Павлович — с улыбкой, Люся — с грустноватым пониманием, Паша — с полным недоумением. Более подробно обменяться впечатлениями они не смогли: дверь палаты распахнулась и стремительно вошла в наброшенном белом халате Вера Сергеевна Попова.
Алексей Павлович обомлел. А Люся бросилась расспрашивать:
— Доктор, как они? Опасность миновала? Когда им можно домой?
Попова отвечала своим привычным начальственным тоном:
— Ничего узнать невозможно! Безобразие, дежурного врача нет на месте!
— Врача? — удивилась Люся. — А вы…
Попова не ответила Люсе. И вообще не смотрела на нее. Вера Сергеевна смотрела на Алексея Павловича. Подошла к нему, достала из-под наброшенного на плечи халата и неловко протянула ему букетик цветов.
Люсе больше ничего не надо было объяснять. Люся шагнула к мужу и подала ему костыли.
— Пойдем, Паша, пойдем…
— К-куда? — опешил он.
— Ты же слышал, надо найти дежурного врача, срочно надо найти!
И бедный Паша, выставив вперед гипсовую ногу и неумело орудуя костылями, поковылял за женой из палаты. К чести Люси надо отметить, что она даже не оглянулась, не бросила любопытствующего взгляда на неожиданную гостью. А ведь как хотелось!..
Алексей Павлович и Вера Сергеевна остались в палате одни. Он встал с кровати перед ней навытяжку, сияя очами и прижимая к груди гипсовую руку, словно в немой мольбе. А она, наоборот, опустилась на стул и сказала уже не начальственно, а устало: