— Вы опять что-то выкинули… Как маленький, честное слово…
— Да, конечно! — радостно согласился он. — А вам спасибо, что пришли! Огромное вам спасибо!
— За что? Просто когда я узнала, я… — голос ее дрогнул, — я испугалась!
Алексей Павлович был чрезвычайно растроган.
— Испугались? Из-за меня-то, старого болвана? Нет, вы женщина просто замечательная!
Попова была смущена его порывом, попробовала отшутиться:
— Да-да, помню — «женщина в самом соку»…
— Ну вот! — огорчился он. — Я ж говорил, вы меня за те слова простите, извините!
— Ничего, ничего, я все забыла.
— Ну да, такое забудешь! Это ж надо, это ж додуматься сморозить, что вы в самом соку!
Лицо Поповой напряглось и замкнулось. Но он этого не заметил. Как тот крыловский медведь, что из желания услужить прихлопнул муху на лбу булыжником, так и он в страстном порыве замолить былые грехи не замечал смену ее настроения и грешил по-новому, еще более тяжко!
— Да, поделом вы мне тогда врезали, поделом! Я понимаю, комплимент комплиментом, но каково про это… в самом соку… выслушивать в ваши годы…
— Прощайте! — оборвала Попова.
Встала и пошла к выходу. А он все еще ничего не понимал.
— Куда же вы? Посидели бы…
— Некогда. Мне на работу пора. — И добавила едко: — Несмотря на годы!
Только тогда Алексей Павлович так хлопнул себя по темени, что это вполне могло стать причиной новой травмы.
— Ох! Я ж не то имел в виду!
Она, не отвечая, пошла к двери. Он шустро опередил ее и закрыл дверь собой.
— Не пущу! Я так ждал, что вы придете… То есть я так надеялся! И вы пришли, но ушли… то есть уходите… Не пущу! И ничего вы со мной не сделаете!
— Это еще почему?
— А потому… потому что вы сами сказали: у меня некоординированный контроль над собой!
Он выпалил этот сомнительный диагноз с такой отчаянной гордостью, будто называл свою ученую степень. Она хотела еще более разгневаться, но вместо этого почему-то улыбнулась. Чуть-чуть, но все-таки улыбнулась. Он обрадовался такому, пусть крошечному, сдвигу и тоже улыбнулся неуверенно. Она ответила ему уже более открытой улыбкой. А он в ответ совершенно счастливо расцвел.
Так они стояли и без слов улыбались — два немолодых человека, нашедшие друг друга.
А потом позади него отворилась дверь палаты и так двинула по локтю гипсовой руки, что он буквально взвыл от боли:
— У-у-о-ой!
В дверь заглянула нянечка с подносом и стаканами. И поинтересовалась любезно:
— Кефир будете?
ЭПИЛОГ
Поэт сказал бы: зима укутала весь город мягким белоснежным покрывалом. И поэт сказал бы совершенно верно. Белый, только что выпавший и не успевший почернеть от заводских дымов снег укрыл дворы и улицы, крыши домов и купол единственного выстоявшего и в революцию, и в войну, и в перестройку православного храма.
И так же стоял на своем месте старый резной дом. Абсолютно целый. Хотя вокруг была покореженная жутким взрывом земля.
Землю не заровняли, не загладили бульдозерами, потому что после этого ЧП, по принципу «обжегшись на молоке, дуй на воду», компетентные органы решили обследовать весь огромный пустырь — не залежались ли где аналогичные сюрпризы минувших боев. И не зря решили: в одном месте отыскалась невзорвавшаяся немецкая фугаска, а в другом откопали артиллерийский снаряд — правда, не фашистский, а наш. Ну, с ними, конечно, никакой проблемы не было. Вывезли в безопасное место и там рванули.
А старый дом остался стоять как ни в чем не бывало.
И вообще строительная активность на пустыре пошла на убыль. За всеми этими поисками-хлопотами зарядили осенние дожди, пустырь превратился в глиняное месиво, что не стимулирует деятельность строителей. За дождями пали снега, а там и грянули морозы. Всем как-то стало не до пустыря с его одиноким домом. И не только потому, что мороз сковал землю, сделав ее неприступной для бульдозеров, а главным образом потому, что близился Новый год. Удивительнейшая пора, в которой так тесно сплелось сугубо общественное — конец года, штурм плана, сдача объектов — и глубоко личное — старые мечты, новые надежды, неясное ощущение счастливых перемен в судьбе…
Я пересматриваю содержимое своих карманов только один раз в год. Тридцать первого декабря. Хотите, верьте — хотите, нет. Врать мне ни к чему. Ведь ни о чем, кроме моей лени, это не говорит.