А про Юрия Сергеева она мне сказала — точнее, пробубнила сквозь марлю, будто цитировала строку официального протокола:
— Вопрос о товарище Сергееве ни разу не стоял на месткоме в отрицательном смысле.
— А в положительном? — заинтересовался я.
— В положительном — один раз. Когда мы давали ему жилье.
— Так-так… А почему вы не обратили внимания на то, что Сергеева больше недели нет на работе?
— Как! — Она была оскорблена. — Сразу же обратили. На пятый день. Но у нас для проведывания на дому есть страхделегат, а он — пожилой человек — как раз сам заболел. Грипп ведь гуляет, эпидемия, — она ткнула в свою марлевую маску.
— Да уж, эпидемия!
В свою реплику я попытался вложить максимум сарказма, но она этого даже не заметила. И сообщила:
— Между прочим, мы хотели самого Сергеева страхделегатом избрать. Молодой, энергичный, не связан семьей… Так он отказался, сказал, что готовится в аспирантуру.
Над этим сообщением я чуть призадумался, но додумать не успел, потому что предместкома вдруг вся как-то подтянулась и изрекла сквозь марлю торжественно-покаянным тоном:
— Мы понимаем! Мы всё понимаем! Поступок Сергеева кладет пятно на весь наш коллектив…
— Не понял. Какой такой поступок?
— Ну этот… исчезновение. Проглядели!
— Да? Значит, можно было и не проглядеть? А как?
— Ну! — Ее обидела примитивность моего вопроса. — Побольше внимания… побольше чуткости… заботы…
Она еще бубнила что-то приглушаемое маской, а я думал о том, как все-таки затерли мы самые обычные и добрые слова. Побольше внимания, побольше чуткости… Прямо какой-то кулинарный рецепт: побольше сахару, поменьше соли, перчик по вкусу! А ведь чуткость, внимание — они конкретны, они приложимы только в определенный момент к определенному человеку. Например, в данный конкретный момент я ощущал необходимость проявить внимание и чуткость именно к сидящей передо мной женщине — председателю местного комитета.
— Алла Владимировна, да снимите вы это украшение! Я уже переболел гриппом.
— Правда?
Она с облегчением сняла маску, и под ней, как я и предполагал, обнаружилось очень милое лицо. Она вдохнула воздух полной грудью, и голос ее, вырвавшийся из марлевого плена, тоже оказался очень приятным.
— Знаете, Юру восемь лет назад ко мне на практику определили. Я тогда старшим инженером была. А теперь и он уже старшим был. Был…
Она вдруг надрывно всхлипнула.
— Что вы, Алла Владимировна!
— А если это какие-то… хулиганы? Когда мой сын вечером в кино или в театре, я места себе не нахожу…
— Ну-ну, успокойтесь, откуда такие мрачные мысли? Может быть, Сергеев пошутил, разыграл…
— Но зачем? Зачем?
— Это я и пытаюсь выяснить с вашей помощью.
— Не знаю, не знаю, — она опять всхлипнула. — Юра был такой хороший мальчик, его все так любили…
— Я понимаю, о пропавших или — хорошо, или — ничего, но в интересах следствия скажу: Сергеева у нас не любили!
Так мне сообщил групповод Андрей Гаврилович Крутых.
Что это они всё — в прошедшем времени? «Был», «любили», «не любили»… Чего они бедного Юрика раньше времени хоронят!
Я даже разозлился и решил провести разговор с Крутых деловито и жестко. Беседовали мы в институтском буфете. Потому что этот кряжистый хмурый мужчина лет сорока с лишком не желал беседовать нигде в другом месте, ибо подоспел его миг «принятия пищи», как он выразился. Откладывать этот процесс ему было ни в коем случае невозможно — так доктор прописал. И вот он сидел со мной за столиком, жевал тертую морковь, запивал ее кефиром и, кажется, не столько слушал меня, сколько прислушивался, как ведет себя его язва, которую он, конечно, заработал исключительно благодаря своему мрачному характеру… Стоп! Похоже, у меня самого начинает портиться характер. Спокойнее, Илья Петрович, вы же на службе!
— А за что его не любят? — Я все-таки старательно перевел разговор в настоящее время. — Плохо работает?
— Да нет, он неплохо работал, — Крутых упорно держался времени минувшего. — По работе к нему я лично как руководитель группы претензий не имел. Знающий инженер, толковый, хотя и без инициативы. А недолюбливали его за другое. За то, что любил выставляться.