— Ой, Илюша, вы что, еще не женившись, деток завели?
Я опомнился, протянул ей медведя.
— Это вам… То есть вашему внуку. Пусть Карпо Иванович в Полтаву передаст.
— Откуда ж вам про внука известно? — расцвела хозяйка. — Он же только-только родился!
— А он, — хитровато подмигнул в мою сторону Карпо Иванович, — народывся уже давно. И он в милиции работает — усё может разнюхать! Да, щоб не забуты: вам звонила Льока.
— Какая… Льока? — поразился я.
— Тю! — Карпо Иванович был поражен еще больше. — Вы що, свою любимую дивчину не знаете?
— Я-то знаю… А вы откуда?..
— А мы с нею поговорили по душам. Она уся нервная була, волновалася, чи не случилось чого с вами… Так я ее заспокоив, сказав, що вы пишлы до Тани.
Так. Успокоил. Нечего сказать.
— Зачем же вы про Таню!
— А як же ж? Нехай все про всё знають!
В его голосе была несокрушимая уверенность в этом, даже, я бы сказал, святая вера. Противопоставить ей мне было нечего. Я вскочил из-за стола. Но он ласково придержал меня за рукав.
— Не, не, Льока сказала: «Меня дома не будет, скажить ему, нехай и не звоныть».
Я снова уселся. Хозяева сочувственно наблюдали за отражавшимся на моем лице крушением корабля личной жизни, устроенного от всей щедрой души их неугомонным другом и гостем. А Карпо Иванович, сияя все той же убежденной безмятежностью, уже предлагал мне общеизвестное спасение из всех кораблекрушений нашей жизни — протягивал наполненную рюмку.
— Выпьемо! С добрым свиданьицем!
Я автоматически взял рюмку и автоматически произнес:
— Ваше здоровье!
— Та и наше, и ваше!
Карпо Иванович заботливо протянул мне наколотый на вилку огурчик. Я еще чуть поколебался, браво опрокинул рюмку… и сразу захмелел. Даже еще не успев закусить нежнейшим огурчиком.
Я ведь не врал Тане, когда говорил, что, как и ее Юрий, я слабопьющий. Но при этом не сказал ей, что я еще и практически никогда не пьянеющий. Только иногда, очень-очень редко, вот как сейчас, что-то такое происходит в моем организме — или в окружающем его мире? — и тогда одной-единственной рюмочки, даже наперстка, вполне достаточно, чтобы все поплыло у меня перед глазами, тело обволоклось сладким теплом, все печальные мысли куда-то улетучились и осталась только одна, утешительная: конечно, алкоголь — враг, но иногда все же и друг, помогающий расслабиться, забыться, отключиться…
Так я сидел, и думал свою убаюкивающую думу, и обводил всех добрыми глазами, и улыбался всем. А Карпо Иванович, уже забыв обо мне, продолжал беседу, прерванную моим появлением.
— От я и говорю: самый щаслывый день у меня був девятого мая шестьдесят пятого года!
— Сорок пятого, — поправил Петр Семенович.
— Ни, шестьдесят пятого! Двадцать лет Победы. Мы после вийны лет пять ордена та медали носили? Носили. А потом их пятнадцать лет в сундуках ховали?.. Ховали.
— Было, было, — соглашался Петр Семенович.
Отец тоже мне рассказывал об этом. После войны солдаты несколько лет гордо носили ордена и медали не только на парадных, но и на будничных костюмах, да и какие в то тяжкое время были костюмы — всё те же гимнастерки и кители. Потом стали носить вместо самих орденов лишь орденские планки. А затем и они стали исчезать — незаметно и необъяснимо. То ли фронтовики ощутили какую-то неловкость; чего, мол, мы выставляем напоказ былые заслуги? То ли просто всем хотелось мира, спокойствия, счастья, хотелось поскорее забыть о горе и страданиях и без того ежедневно, ежечасно напоминавшей о себе страшной войны? А может, были еще какие причины, но так или иначе, а лет на десять исчезли ордена и медали с костюмов и платьев. И появлялись только изредка, в праздники.
Но настал этот день — двадцать лет Победы. И вдруг так ослепительно, а для нас, мальчишек, — это я уже помню — еще и так неожиданно засверкали на улицах, в магазинах, в троллейбусах — вынутые из хранилищ и начищенные до блеска награды всех степеней и достоинств.
— Ну от, в той день — через двадцать лет — мы их знову на грудях повыставляли, — басил Карпо Иванович. — И знаете, що я побачив? Що у всех крикунов, всяких завов и замов — орденов с гулькин нос. Так, у кого медалька, а у кого и той нема. А у нашего сторожа школьного Панаса — три ордена Славы! А у тихого физика Микиты Павловича, якого наши пацаны промокашкой кличуть, Звезда геройская! А у математика, якого на усих педсоветах живцем едять, на пиджачке места нема, куда еще ордена приколоть! Розумиешь?
— Розумию! — тоже перешел на родную украинскую речь хозяин. — Правду ты кажешь, Карпо, но це не уся правда. От у нашего начальника управления тоже грудь в орденах. А тильки ордена́ ему души не прибавляють. Ты до него заходишь, по делу заходишь, а он все морщится, кривится… Аж охота плюнуть и уйти!