Ну-с, автобус номер двадцать пять до Французской горки. Вот и все.
Здесь, на развязке дорог, жизнь разделялась, как и дороги: за спиной оставались многоэтажные дома респектабельного района Гиват-Царфатит, направо шоссе ныряло под новый мост и мимо белого безмятежного городка на горе Маале-Адумим - уводило к Мертвому морю.
Прямо - стратегическое шоссе на Шхем, проложенное сквозь густонаселенные арабские города Рамалла и Аль-Бира. По краям этого шоссе, сразу за перекрестком, начинались виллы арабской деревни Шоафат.
Налево пойдешь... Направо пойдешь... Прямо пойдешь. В этом месте, на обочине шоссе, на асфальтовом пятачке возле затрапезной, бобруйского вида синагоги, ждали тремпа жители поселений северной ветки. Сюда, к пятачку, и подкатывал номер двадцать пятый, и здесь, рядом с врытой в землю деревянной скамьей и телефоном-автоматом под металлическим козырьком, можно было топтаться часами. Зимой - под проливным дождем, летом - обморочно уплывая в сухом печном жару.
Номер этого телефона-автомата знали все поселенцы, на тремпиаду звонили.
Вот и сейчас зазвонил телефон. Зяма сняла трубку. Детский голос сказал насморочно:
- Леу, тремп? Позови маму. Рони обкакался и плачет.
- А кто - мама? - спросила она. В трубке подумали, вспоминая.
- Мири. Мири Кауфман из Кохав-Яакова.
Она обернулась и крикнула в небольшую группку поселенцев:
- Мири Кауфман - Кохав-Яаков - есть?
Тонкая, в свободном черном платье женщина с рюкзаком за плечами, по-солдатски отчеканив "Я!", метнулась к телефону.
И тут подкатил красный "рено" Хаима Горка. Как обычно, она обрадовалась, засуетилась, бросилась к кромке тротуара, боясь, что он ее не заметит... Но Хаим - военная косточка, - как и было договорено, подъезжал обычно к условленному часу, а если и раньше, то ждал несколько минут. Но это случалось крайне редко, она всегда старалась приехать загодя, минут за десять.
Хаим громко объявил в спущенное окно:
- Неве-Эфраим!
А она уже ввалилась рядом на переднее сиденье. Сзади, пыхтя и что-то бормоча, долго приспосабливалась с авоськами толстуха Наоми Шиндлер. Наконец тронулись.
- Стоп, - сказал Хаим, тормознув и глядя в зеркальце. - Вон бежит Джинджик* Гросс, возьмем его. Зъяма, ну, крикни ему, он нас не видит.
______________
* Джинджик - Рыжик (кличка).
Взяли запыхавшегося и довольного Джинджика - действительно красно-рыжего мальчика лет одиннадцати - Зяма не помнила, как его зовут, пятого или шестого в семействе Давида Гросса.
Поехали... Замелькали арабские виллы по обеим сторонам дороги.
- Наоми, - пробурчал Хаим, - подними стекло, если ты не возражаешь.
Она вдруг подумала: ничего, ничего не поймешь в этой жизни, в этих людях, в этой езде с ними по этой проклятой дороге в это чертово поселение посреди арабского города, принципиально не огороженное забором. Подними стекло, Наоми, если ты не возражаешь, - бытовая, секундная просьба, коротенькое, почти бездумное движение... Если ты не прочь пожить еще, Наоми, подними стекло, пожалуйста. Если тебе неохота получить камнем в висок, Наоми, будь любезна... Чтобы отцу твоих детей не пришлось - упаси Боже! читать кадиш по своей жене... Наоми, будь так добра... Ну, и так далее, возможны вариации...
Проехали поворот на Неве-Яаков, закончились дома и магазины деревни Шоафат, началась Рамалла. Если добираться на автобусе, то в этом месте, рядом с издали заметной виллой из розового камня, в автобус всегда входили сопровождавшие - два солдата с автоматами и рацией. Это место было некой невидимой границей, за которой опасность поездки признавалась безусловно существующей.
Муж всегда просил Зяму добираться на автобусе, "культурно" - с автоматчиками и рацией. Но скоро из Рамаллы выведут части ЦАХАЛа, и будет уже все одно - как добираться. Удивительно, как высшие силы, словно кожуру с луковицы, снимают упования простого смертного: упование на силу оружия, упование на здравый смысл, упование на людское сострадание, упование на чью-то добрую волю... Оставляя в итоге лишь одно: упование на волю Божью.
Как обычно, у нее непроизвольно напряглись мышцы шеи - это всегда происходило и усиливалось по мере приближения к повороту с центрального шоссе, рядом с мечетью, где, свернув, узкой, петляющей между каменными заборами улочкой машины поднимались в гору. Здесь, на вершине горы, подковой лежал Неве-Эфраим, небольшое поселение над Рамаллой.
Господи, сколько еще лет надо прожить в этом месте, сколько тысяч километров дороги намотать, чтобы не чувствовать так позорно, так жалко своей застывающей в параличе шеи? Истрепанные нервы, психоз полоумной дамочки: почему-то она была уверена, что если пуля - то непременно в шею.
В эти семь минут она старалась не думать, не концентрироваться на шее какие-то несчастные семь минут...
- Джинджик, где ты болтался так поздно один? - спросил Хаим, делая суровое лицо в зеркальце.
- Я не один, - мгновенно, как все рыжие, залившись краской, торопливо ответил мальчик. - Я с папой, а он еще должен сделать покупки, а мне еще уроки делать, а мама сегодня родила мальчика.
Они втроем дружно гаркнули: "Мазаль тов!"* - Зяма громче Хаима и Наоми, она всегда радовалась прибавлению в Неве-Эфраиме.
______________
* "Мазаль тов!" - "Поздравляю!" (ивр.)
- Опять - мальчик?! - в притворном ужасе воскликнула Наоми Шиндлер. Когда же будет девочка, наконец?
Джинджик покраснел еще гуще и сказал:
- В будущем году, с Божьей помощью.
- Ты уже видел маленького?
- Да! - сказал Джинджик, сияя. - Он такой мотэк! Папа сказал, мы назовем его Ицхак-Даниэль.
- Замечательно, - сказал Хаим, заворачивая в улочку перед мечетью. Всем отстегнуть ремни.
Вот эти три минуты были как три глубоких вдоха. Вдох: резкий поворот направо, магазин бытовых товаров, вилла с цветными стеклышками в окнах террасы, запущенный пустырек с тремя могилами; вдох: поворот налево, глухой забор с двух сторон и, следовательно, возможность заработать камень, бутылку "Молотова", пулю; вдох: еще налево и круто вверх, приземистые дома с помойками, ряды оливковых деревьев, последний арабский дом, несколько метров пустой дороги и, наконец, ворота, шлагбаум, будка охранника: выдох, выдох, вы-ы-ы-дох...
Хаим гуднул перед шлагбаумом, в окне будки показалась белесая физиономия Йоськи Шаевича. Он махнул рукой, шлагбаум поднялся, они въехали на территорию поселения Неве-Эфраим.
- Зъяма, - сказала Наоми Шиндлер, - твой пес опять нагадил на моем участке.
- Что ты говоришь! - воскликнула Зяма, делая вид, что удивляется и негодует. - Я ему скажу!
Джинджика и Наоми высадили возле водонапорной башни, а Зяму Хаим всегда высаживал на том краю поселения, где под гору спускались ряды вагончиков. В них жили семьи, недавно приехавшие сюда и еще не вросшие в эту вершину, еще не решившие - врастать ли в это опасное место.
- Как твоя спина? - спросила она Хаима, приоткрывая дверцу машины.
- Болит, как болела, майн кинд.
- Ты был у врача? Какой они ставят диагноз? - Она так и сказала "диагноз". Хаим знал несколько языков, она разговаривала с ним свободно, подпирая беседу, если это требовалось, подвернувшимися под руку общеиностранными словами.
- Диагноз называется "молодой-пройдет", - сказал он.
Хаиму весной исполнилось шестьдесят восемь.
- Все пройдет, майн кинд, - сказал он. - Еще немного, и все пройдет...
...Вагончик этот назывался по-здешнему "караван" - как-то странно, не по делу. Но если взглянуть отсюда, сверху, на спускающиеся под гору однообразные ряды вагончиков, в воображении и впрямь возникал караван, медленно вползающий в лысое мшистое ущелье.
Вагончик, где жила ее семья, стоял у подножия горы, на самом краю поселения. Дверь распахивалась в захватывающее дух пространство далеких и близких холмов, долинок, ущелий, которые видны были разом все - эффект здешней топографии. Например, на боку шестой отсюда ржаво-зеленой горки, как в бинокль, видна была группка олив, издали напоминавших рассыпанные кочаны брюссельской капусты; в ясный день вокруг этих кочанов ползали букашки овец и двигалась белая точка - куфия на голове пастуха-араба.