Сема Бампер давно уже поражал ее жизнерадостной доброжелательностью ко всем, широтой души и абсолютной незлобивостью. А ведь в молодости Сема был боксером, подумала она. Бил морды, надо полагать. И ему били... До известной степени Сема оставался для нее загадкой.
- А кого ты сегодня водишь? - спросила она.
- Одну миллиардершу-магометанку из Набережных Челнов и ее рабыню-христианку, - сказал Сема. - Раскидаю их по святыням, и будь здоров...
Нет, прочь, прочь отсюда, пока бедный разум вмещает хоть какое-то подобие реальности... Миллиардерша-магометанка. Причем из Набережных Челнов. И ее рабыня, значит. Христианка.
- Рада была повидать тебя, - сказала она и пошла вверх по узкой и крутой улице Королевы Елены, по которой всегда боялась ходить в сумерках. Улочка была не из приятных: слева тянулся забор столетней каменной кладки, справа зияли мусорные подворотни - эта улица спускалась к старому и неуютному району Мусрара, граничащему с Восточным Иерусалимом.
Ничего, спокойно: отсюда метров сто до освещенного перекрестка, до пригласительно светящихся полуарочных окон курдского ресторана "Годовалая сука". Иди ровно, дыши легко и не оборачивайся на подозрительные шаги за спиной... Да, а в "Годовалой суке" подают великолепный марак-кубэ, острый суп, в котором плавает большой жареный пирожок... И недорого, шекелей семнадцать...
Сзади щелкнул затвор оружия.
Шея!!
Она рывком, - как всегда, нелепо, жалко дернувшись, - оглянулась.
За нею неторопливо трусил старичок с пуделем, пощелкивая кнопкой переключения длины ремня на ободе поводка. Мирный старикан, очаровательный пудель. Человек прогуливает своего пса, идиотка ты старая...
Не вернусь сегодня, решила она. Чтоб мне провалиться, именно сегодня ехать нельзя!
На остановке она позвонила домой из телефона-автомата. Взял трубку муж.
- Я не вернусь сегодня, - сказала она.
- А когда-нибудь вернешься? - спросил он, как обычно, по отношению к ней - насмешливо-меланхолично. Он был человеком сильных страстей и ради нее когда-то в одночасье пустил по ветру всю свою прошлую жизнь.
- Когда-нибудь вернусь. Ты уложил Мелочь?
- Да спит, спит...
- А Кондратику температуру мерил?
- Не волнуйся, он даже немного поел...
Мелочь - была семилетняя дочь, вымученный поздний ребенок. Кондратик годовалый тибетский терьер, единственная радость сердца, внимательный собеседник и душа-человек...
- Зяма! - сказал вдруг муж, и она задержала трубку. - Вы мне нравитесь! Вы - неброская женщина, но мне вы подходите. Кто у меня остался, кроме вы!
Она засмеялась и повесила трубку.
Успела вскочить на подножку автобуса. Завтра семичасовым ехать на работу в Тель-Авив, и действительно разумнее переночевать у родителей.
Они снимали квартиру в двух минутах ходьбы от автобусной станции.
* * *
Это мужское имя она получила в честь деда Зямы, Зиновия Соломоновича, старого хулигана, остроумца, бабника и выпивохи, комиссара и гешефтмахера, коротышки дьявольского обаяния.
Его невестка, родив вместо ожидаемого сына недоношенную девочку, все-таки упрямо назвала ее Зиновией - к ужасу и возмущенным воплям всей еврейской родни.
У евреев запрещено называть новорожденного в честь еще живущего человека. Считается, что этим ты как бы намекаешь живому, что ему уже есть какая-никакая замена поновее и он может быть свободен от занимаемого на земле места.
Если вдуматься, так это действительно некорректно. Что ей, мало было имен, тем более женских - легких, звучных, раскатистых: Регина, например, Маргарита, Вероника...
Но мать была упряма, молода, по отцу вообще была русской (а у тех наоборот - принято называть детей в честь вполне еще полнокровных людей). На еврейские обычаи и заведенные давным-давно привычки мать смотрела со снисходительным спокойствием. К тому же она боготворила деда. Впрочем, как и все женщины, когда-либо его окружавшие.
Поначалу в семье пробовали называть девочку Зиной (Зиночка, Зинуля). Но она уродилась такой копией деда, особенно в раннем детстве, - до карикатурного сходства: щеки свисали на плечи, крепкие толстые ножки проворно семенили вразвалочку, круглые зеленые глаза так лукаво и пристально разглядывали этот мир, что домашние сдались. Она была Зямой, урожденной Зямой, и ничего тут уже не поделаешь.
Итак, под обиженные причитания еврейских теток и дядьев прожили они Зяма и Зяма - во взаимном обожании целых девятнадцать лет, до того дня, вернее, утра, когда дед не проснулся, не открыл глаз, не вставил новенькую дорогую челюсть, не крикнул на всю квартиру: "Мамэлэ, иди послушай этот сон, ты лопнешь со смеху!"
Он умер во сне мгновенной легкой смертью праведника, с вечера - да, по-видимому, без этой детали не обойтись - с вечера вымыв ноги.
Вот это "с вечера вымыв ноги" упоминалось в родне непременно, когда заходила речь о смерти деда Зямы, словно в этом немудреном действии заключен был некий мистический смысл очищения от праха земной юдоли, а возможно, и от конкретных земных грехов красно-бандитской его юности, с ее боями, погромами и пьянством, с его знаменитыми комиссарскими сапогами.
Дед умер во сне, с вечера вымыв ноги.
Понятно, что на этом могли зациклиться тетя Бася, Фира или дядя Исаак, ну даже отец - куда ни шло. Но Зяма-то, Зяма! - к тому времени студентка второго курса консерватории, - при чем тут это предсмертное омовение ног?!
Нет, и много лет спустя, рассказывая о смерти деда, заранее дав себе слово обойтись без уточнения никому не интересных обстоятельств, она говорила светло и просто: "Деда умер во сне, как праведник... - и, чувствуя, как некая смысловая сила, подобная тугой струе воздуха, втягивающей соринку в хобот пылесоса, тащит ее к завершению фразы, покорно и тихо заканчивала: С вечера вымыв ноги..."
Дед умер в разгар ее первого романа, о котором знал только он, он один ("Ай, мамэлэ, брось, он не стоит твоих вдохновенных соплей! Не подойдет этот - возьмем другого").
К тому времени Зяма переросла деда на целую голову, возможно благодаря своей невероятной шее.
С этой шеей хлопот было немало: высокая поднялась шейка, с характерным прогибом, - девочку с детства затаскали по врачам. Мать волновалась: не зоб ли это намечается? Записывались в очередь к светилам эндокринологии, сдавали анализы. Пока наконец пожилая женщина-врач, профессор Сарра Михайловна Крупская (визит пятьдесят рублей) не сказала:
- Оставьте вы ребенка в покое. Это именно то, что в сказках зовется "лебединой шеей".
Позже, когда вполне уже выросла - к десятому классу, Зяма научилась своей шеей пользоваться, когда это было нужно: черная бархотка, кованый, грузинской искусной работы ошейник, кружевной высокий воротничок и над этим - очень короткая (не заслонять же такую шею!) стрижка...
Все это были сильнодействующие средства.
Нет, не собираюсь я описывать ее внешность. Да и что еще не описано? Все описано. Возьмите лоб: высокий, низкий, покатый, скошенный и т.д. Это что касается формы. Фактура: гладкий, бугристый, чистый, прыщавый, обветренный и пр. Цвет: бледный, смуглый, желтый, красный, синий, коричневый... да практически все цвета и оттенки. Ну, вот еще - пятнистый, если вам угодно. Состояние: вспотевший, холодный, горячий, остылый... Да смотрите, в конце концов, "Словарь эпитетов"!
Нет, все описано. Даже мочки ушей. Даже корни волос. Нет нужды напрягаться.
Но вот эта шея - трогательной красоты и стати и ладно посаженная на ней аккуратная головка... нет, ничего особенного, короткий темный шатен и расхожий набор черт лица, выточенных и пригнанных природой ловко и с явной симпатией, - вот и вся Зяма, не считая, конечно, все остального - в юности тонкого, узкого, незамечаемо легкого, как змейка, к сорока годам же...
Кстати, о возрасте.
Зяма, как и всякий российский интеллигент, страдала раздвоением личности. То есть она не очень и страдала, просто жила каждую минуту с разных точек зрения. Поворачивала эту данную минуту и так и сяк, рассматривала ее под разным освещением. С одной стороны, конечно... но с другой стороны...