Благословив Чашу, преломив хлеб, Он Сам, Своими руками протягивает их предателю — и, учитывая, что тот сидит на самом почетном по застольным меркам месте, Иуда причащается из Его рук первым.
Если бы в душе Искариота произошел перелом именно сейчас, если бы он по-настоящему ощутил свою нечистоту и вину и отказался бы причащаться, потому что недостоин разделить хлеб и вино с Учителем… если бы взглянул на Христа с испугом пробудившейся совести и отстранил Чашу невольным жестом, это было бы именно то, чего хотел Иисус, раскаяние, которого Он так от него ждал всю Вечерю. Конечно, Он все равно причастил бы Иуду, но тогда принятые из Его рук хлеб и вино были бы Искариоту в прощение и примирение.
Но перелома не происходит. Однако просто из противоречия не взять Чашу, не взять хлеб Иуда не может — это было бы слишком демонстративно, поэтому он берет, пьет и ест. И слышит слова о предаваемом теле и проливаемой крови.
И сразу после этого Иисус дает ему самую оглушительную шестую затрещину:
Сын Человеческий идет по предназначению, но горе тому человеку, которым Он предается (Лк. 22: 22).
Лука немного смягчает, а у Матфея и у Марка это звучит просто жутко:
…горе тому человеку, которым Сын Человеческий предается: лучше было бы этому человеку не родиться (Мф. 26: 24; Мк. 14: 21).
Как еще высечь из этого сердца искру? Самой великой любовью, самым великим страхом: ты пил из Моих рук, ты ел из Моих рук, что ж ты творишь, одумайся!
Страшнее этих слов нет в Евангелии. Нигде и никогда Христос не говорит, что рожденному человеку лучше было бы вовсе никогда не быть. Это угроза отлучением от мира живых, от Своего мира. Что может быть ужаснее, чем услышать от Сына Божьего: «Сделаешь это — лучше б тебя вовсе не было»?
Да испугайся хотя бы, наконец! Не добром, не вразумлением — так хоть страхом. Во что вас бить еще, продолжающие свое упорство? (Ис. 1: 5) Опомнись не из любви, не из стыда — хотя бы от ужаса опомнись. Вот она, пропасть, у ног разверзлась, еще движение — и полетишь туда, откуда Я тебя уже не достану.
И вот этого Иуда уже не выдерживает. Бездна кружит ему голову, страха нет, есть кураж и злоба. Сатана перепахал ему и мозги, и душу, вразумления звучат для него как угрозы, а на угрозу он отвечает дерзостью:
При сем и Иуда, предающий Его, сказал: не я ли, Равви? (Мф. 26: 25)
Вот не поперхнулся же. Вслух спрашивает, так, что его слышат все прочие. Вместо почти беззвучного, виноватым шепотом: «Помилуй, Господи…» Кстати, Господом он Его сейчас не называет, демонстративно именует Христа «Равви», в отличие от всех остальных учеников. Ты мне не Господь.
Какая насмешка над исповедью, которую так ждет от него Христос!
И невозможно глупая насмешка.
Казалось бы, предал, договорился за спиной Учителя за деньги сдать Его властям — так хотя бы сиди тихо, не лезь на рожон. Вот сейчас у Учителя лопнет терпение, Он ответит тебе громко «да», и что ты будешь делать, шутник? Тебе нужно довести дело до конца и свалить в туман. Уж ради этого можно потерпеть один вечер, не устраивать театр одного актера. Но нет. Близость Христа действует ему на нервы, одновременно раздражая до лихорадочной дрожи и раззадоривая.
Чего он хочет добиться? Смутить Его? Или хамски вызвать на прямое обличение, подначить: давай-давай, скажи? Выдержкой помериться? В любом случае, как это предельно далеко от того, что хотел бы слышать от него Христос! Еще одна рана, которую он Ему наносит, — походя, насмешливо, в который раз уже за один только вечер, отталкивая Его протянутую руку.
Ладно. Все вспомнишь утром.
Христос отвечает ему очень коротко, словно закрывает тему. Он больше не обличает — бесполезно. Оплеухами можно привести в себя обеспамятевшего, но не вусмерть пьяного вином греха. Пьяного пощечинами разве что раззадоришь.
Иисус говорит ему: ты сказал (Мф. 26: 25).
И не говорит ему больше ничего.
Тьма во тьму
Но еще один жест Он обратит к нему. Самый последний, седьмой, уже без всякой угрозы и попытки обличить — одна чистая любовь будет в этом жесте, последний раз протянутая рука, свидетельство той веры в нас, которой может верить только Господь.
Один же из учеников Его, которого любил Иисус, возлежал у груди Иисуса. Ему Симон Петр сделал знак, чтобы спросил, кто это, о котором говорит. Он, припав к груди Иисуса, сказал Ему: Господи! кто это? Иисус отвечал: тот, кому Я, обмакнув кусок хлеба, подам. И, обмакнув кусок, подал Иуде Симонову Искариоту (Ин. 13: 23–26).