Даже вознесенный Тобой к самым вершинам, приближенный к Тебе так, что ближе некуда, одаренный Твоими дарами, удостоенный Твоей дружбы, приобщенный Твоей любви, он предпочел меня, а Тебя возненавидел до убийства.
Так кольми паче все остальные? Ты зря пришел!
Он похулил Тебя и должен умереть. Похули человека и умри Сам».
Дьявол ставит перед Спасителем не просто ученика-предателя, но как бы все человечество, возлюбленное, избранное, осыпанное дарами и все равно предавшее и убившее Бога. Перед Богом-Христом — человечество: доказать, что недостойны. Перед человеком-Иисусом — родного и близкого предавшего друга.
«Ну что, съел? Любуйся. Вот она, вскрытая и распотрошенная душа нового Иова. Вот чем надо брать друга Божьего: не страданиями, не лишениями, это бы он перенес ради Тебя. Нет — растравлением и потаканием противным Тебе страстям, которые слаще милости Господней, и дружбы Твоей, и близости.
А раз так можно растерзать Твоего ближнего, друга Твоего и апостола — любого так можно, и ничего Ты с этим не сделаешь».
Здесь кончается любая аргументация в защиту Иуды, потому что защищать больше некого. У Христа нет ни малейших оснований беречь и спасать этот живой труп, полностью соединенный волей с человекоубийцей. Что там спасать? Это уже не друг. Уже не брат. От него осталась только внешняя оболочка, да и на себя-то он уже не очень похож. Прямо говоря, это уже почти и не человек, это тварь из ада.
«Ну так отправь его в ад! Прокляни его за этот поцелуй! Ну хоть пощечину ему закати, словесную или не очень. Хотя бы оттолкни его от Себя… Заступись за Себя, одно Твое слово, один жест — и он рухнет мертвый, лишенный Твоей благодатной защиты, головой выданный палачу. Разве он Тебя не так выдал?
Это не Твой ли закон: кровь за кровь?
Отдай его мне!»
И в этот миг, когда богохульство, уравнявшее человека с дьяволом, уже совершено, когда Иуда уже преступил черту, из-за которой нет возврата, Христос отменяет казнь двумя словами:
Друг, для чего ты пришел?.. Иуда, целованием предаешь Сына Человеческого… (Мф. 26: 50; Лк. 22: 48)
Вопрос и ответ
Но что тут спасительного?
Ведь суть сказанного кажется ясна и не слишком замысловата: Иисус называет Иуду другом, чтобы лишний раз воззвать к его совести. И вдобавок проговаривает вслух его грех, чтоб обличение было полным. Мол, друг Мой, неужели ты пришел для того, чтобы поцелуем выдать Меня врагам? «Тебе не стыдно?» не произносится, но подразумевается.
Вполне благочестивая трактовка. Но если разбираться, картина вырисовывается совсем другая.
Во-первых, фраза, звучащая просто и ясно по-русски, в греческом оригинале превращается в настоящую головоломку. С точки зрения греческой грамматики это не вопрос, не утверждение… это вообще непонятно что!
«Слова Христа Иуде после этого лобзания: ἐταῖρε ἐφ‘ ὅ πάρει… понимаются различно, — то в форме вопроса („друже, на что ты пришел?“), то в форме восклицания („друже, на какое дело ты пришел!“), то как эллиптическая форма, при подразумеваемом „твори“ („друже, на что пришел, твори“). Первое понимание не может быть принято потому, что оно несогласно с обычным греческим словоупотреблением, где в прямых вопросах никогда не стоит ὅ вместо τί; при втором понимании несправедливо ὅ отождествляется с οἶον; третье понимание представляется недостаточным по той причине, что Иуда уже совершил свое злое предательское дело, и не было нужды говорить, чтобы он его творил (в слав. перев. у св. митроп. Алексия: „друже! на неже приде, дерзай“). Принимая во внимание Лк. 22, 48 и удерживая обычную во всех изданиях Нового Завета вопросительную форму речи данного места, — лучше восполнить вопрос так: „друже! на что ты пришел (разве я не знаю)?“» [56].
«…некоторые понимали выражение, как восклицательное: друг, на что ты приходишь или являешься! …Наиболее представляется вероятным, что здесь просто недоговоренная речь, после которой можно было бы поставить многоточие. Смысл тот, что Иисус Христос не успел еще договорить Своих слов Иуде, как подошли воины и наложили на Христа руки» [57].
Начнем с последнего. То, что кажется наиболее вероятным Лопухину, мне представляется самым невозможным.
Это Христос, и каждое Его слово несет огромный смысл, и уж Кто, как не Он, отдает Себе в этом отчет? Поэтому мне, в отличие от Лопухина, очень сложно предположить, что Иисус желал что-то сказать, пытался и не смог, потому что Ему помешали. Где Ему не дают говорить, там Он молчит, а не дает Себя перебить на полуслове. Тем более что сразу же после этого Он обращается с довольно длинным увещеванием к Петру, а затем — и к стражникам, и никто Его не останавливает. Хотел бы Он что-то договорить Иуде — договорил бы.