Своего Господа. Учителя. Друга.
Внутренний холод нелюбви, который он чувствовал последние несколько дней, превращается в кипяток, изъязвляющий изнутри.
И это уже подлинное раскаяние, только менять что-то уже поздно: поглумившись, Христа увели в преторию, Анна и Каиафа ушли туда же, двор опустел — тут не к кому даже обратиться.
Поэтому чуть позже Иуда пойдет в храм, где всегда можно найти коэнов. И попытается обменять жизнь на жизнь. Тщетно — потому что его свидетельство уже ничтожно в глазах властей. Потому что поздно.
А сейчас пронзившая его боль нарастает и будет только нарастать, ввинчиваться штопором, выкручивая внутренности, уводить сознание в бесконечную, все сужающуюся воронку. И спрятаться от нее некуда. Словно содрали заживо кожу, ошпарили кипятком и вышвырнули под палящее полуденное солнце. Он — одна сплошная рана. В нем нет ничего, что не болит.
И в этой боли он совершенно, абсолютно одинок. Как никто и никогда во всей вселенной.
А что было дальше, мы уже видели.
Со двора Каиафы отрекшийся Петр выходит в рыданиях, а Иуда с сухими невидящими глазами.
Один — в жизнь, другой — в смерть.
Но это лучшее из того, что могло случиться с Иудой. И ничего этого не было бы, если бы не Спаситель. Раскаяние только потому и возможно, что Христос, соединившись с ним, Сам встает между его душой и его грехом. Собой прикрывает его от естественных последствий его греха: нераздельного слияния с адом. Каждую секунду прикрывает: и когда грех свершается, и когда все уже позади.
Если бы Христос отступился от него, то Иуда просто не пришел бы в себя: был бы комок боли, страха и ненависти, сущность, которой больно, и в этой боли она может только ненавидеть. Тварь из ада.
Но Иисус сберегает его личность в целости и сохранности, сохраняет образ Божий в нем. Не дает разрушить человека до того же состояния, до которого разрушен сатана. Всю сокрушительную силу этого греха Христос принимает на Себя.
Иуда, конечно, получает «по полной» в своем раскаянии, слов нет, но страдает он совершенно по-человечески, как живой человек, а не как адский дух. Поэтому он по-человечески раскаивается в муке и в стыде, а не переживает свой грех и боль от него в сатанинском самооправдании и ненависти к Богу. Поэтому для него возможна спасительная мысль: «Я этого не хочу, я хотел бы, чтоб этого не было, я хочу все исправить», — а для адского духа была бы невозможна. Поэтому он ненавидит себя, а не Христа, винит себя, а не Его.
Была бы живая встреча после раскаяния — не было бы этого утреннего кошмара и самоубийства. Вытащил бы Он его, пожалел, Собой бы закрыл и для Себя бы сохранил. Для Себя и для Церкви. Потрясающее было бы свидетельство и дивная литургия от одного из Двенадцати.
Примиряющей встречи лицом к лицу быть не могло.
Но Он все равно был рядом.
Иуда, конечно, никакой благодатной поддержки не ощущает. Да больше того, больно ему, больно от благодати, жжет она истерзанную душу памятью о Нем, о Его любви, о своей любви. Прикосновение Бога к такой изувеченной душе, самое милосердное, самое спасительное, — безмерно болезненно… но это хотя бы не та боль, которая была бы от прикосновения к аду.
Будешь ли переходить через воды, Я с тобою, — через реки ли, они не потопят тебя; пойдешь ли через огонь, не обожжешься, и пламя не опалит тебя (Ис. 43: 2).
Да, будут воды, будут реки, будет огонь и пламя, ты захлебнешься в своей вине и сгоришь в своей ненависти к себе — но рядом будет Он.
Чтобы пройти со Своим учеником и другом путь до самой долины Еннома.
Или геенны.
По пути своего сердца
Причастие Христу вовсе не обрекало Иуду на путь Закона Божьего. Христос, закрыв его душу от слияния с сатанинской вечностью, и сейчас не ставит ему колено на грудь. Причастие Христу лишь дает ему возможность раскаяться, а не спасает заведомо.
Христос благодатью Причастия ограждает его от беспамятного слияния с адом и дает Иуде увидеть, что он натворил. Увидеть нормальными, его собственными глазами, а не через мутные гляделки сатаны. Иуда сам себя загнал в угол. Христос рушит стены и ставит его в центр: вот тебе последствия — смотри. Думай. И решай.
Оттащить от края не получилось, в пропасть он все-таки рухнул. Но разбился не до смерти. Израненный, изувеченный, но он жив. Это то, что мог сохранить в нем Христос без его собственной выраженной воли.
Он дает Искариоту быть самим собой. Царский, божественный, абсолютно не заслуженный дар. Дар неизгладимой любви Христовой, сохранившей жизнь его телу и его душе.