Короче, открывая глаза в вечности, Иуда оказывается не один. Он оказывается со Христом.
Та самая встреча лицом к лицу, которой не случилось на земле.
Мне бесконечно хотелось бы завершить этот текст любимой цитатой из Апокалипсиса, когда все плохо-плохо-плохо, а потом раз — и новое небо, новая земля, и Спаситель ладонью утирает слезы с твоего лица.
И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло (Откр. 21: 4).
И с облегчением поставить на этом точку.
Но спасение от шеола вовсе не означает спасения для Царствия Небесного.
Скорее, наоборот. Их встреча и при жизни-то была бы непростым делом. А в этих условиях все приобретает совсем уж экстремальный характер. Потому что, невзирая на все вышесказанное, покаяние для Иуды все равно закрыто, что при жизни, что после смерти: сам о себе он просить не может. А без покаяния нет и спасения.
«Никто столько не благ и не милосерд, как Господь; но некающемуся и Он не прощает» [126].
Оставьте, все Он прощает. На Кресте были прощены совершенно все грехи, прошлые, настоящие, будущие. Если бы Он не простил, никто и никогда не был бы способен на раскаяние и на покаяние.
О Боге христиан есть слово св. Василия Великого: «Бог, для отпущения наших грехов ниспослав Сына Своего, со Своей стороны предварительно отпустил грехи всем» [127].
Наше раскаяние и покаяние — это ответ на Его прощение, на Его голос, зовущий к Себе, никак не иначе. Откуда бы у нас такие мысли и силы вообще взялись без Христа? …Без Меня не можете делать ничего (Ин. 15: 5), и уж желать к Нему вернуться без Его на то прямой воли — тем более невозможно.
Он прощает. Другое дело, что человек должен откликнуться на Его прощение и податься к Нему с верой и надеждой, сделав навстречу Ему свой шаг. Пройти свой путь не только отвержения греха, но и доверия Богу. Пройти как над бездной, без уверенности в прощении, но с верой, надеждой, глубочайшим желанием милости к себе.
«От тебя не требуется никаких трат или издержек, — только обратись к Нему с плачем и тотчас преклонишь Его на милость к тебе…» [128].
Вот без этого движения навстречу спасения не будет: Бог нас без нас не спасает, это обоюдное желание. Раскаяние — отвержение греха, а покаяние — порыв к Богу за спасением, потому что человек может полностью отречься от греха, но от его последствий может избавить только Господь.
А Иуда оказывается перед Христом со всем тем набором, с которым и умирал: с предельной ненавистью к себе и невозможностью припасть к Нему. Про веру и надежду и говорить нечего. Зато с полным, абсолютным осознанием того, что натворил, еще яснее, чем до самоубийства, если это только возможно. Ты Его убил: какие тебе еще вера-надежда-желание спасения? Как бы ты ни страдал, Его страдание больше твоего.
Выпей до конца чашу своего раскаяния, в которой самая горечь — на самом дне.
И для тебя это будет действительно Страшный Суд. Очень страшный.
Страшный Суд
«Не Бог [является] причиной зол во аде, а мы сами» [129].
Приговор себе Иуда уже не только произнес, но и исполнил во всей доступной ему полноте. Он знать не знает, на что ради него пошел Христос. Он весь — живая ненависть к самому себе.
А первый шаг, шаг покаяния — то есть доверия на милость Божью, — предположим, за ним.
И этот первый шаг к Нему он не сможет сделать никогда, во веки веков, аминь.
Позади бездна, а у горла — нож вины и стыда. Шаг назад — и все… шаг вперед — острие. Все.
И эту вину, и этот стыд невозможно преодолеть, если ты не знаешь любовь Христа во всей полноте, если не любишь так, что твоя любовь превосходит страх и стыд, если ты не свят. А у Искариота со святостью как-то, прямо скажем, не задалось. И на любовь Христа он рассчитывать и полагаться никак не может: если Он первый шаг не делает, то Его любовь Иуде никак не явлена, сам он осознать ее не в состоянии.
Страшно впасть в руки Бога живого, а еще страшнее в них НЕ впасть. А все действительно теперь только в Его руках, потому что ты уже не властен ни над чем. И не можешь дать ничего, что уже Ему не принадлежит.
При жизни можно было плакать, прощения просить: смилуйся, люблю, все Тебе отдам — и бросить к Его ногам всю свою прощенную жизнь, остаться Его апостолом и проповедовать Его, принять за Него любые пытки и мученическую смерть. После Гефсимании можно было просить даже не прощения, а смерти, чтобы показать Ему глубину своего раскаяния.